Джим Томпсон - Сейчас и на земле
И тут ты уделал меня, папа. Ты стоял перед пустым запертым домом без копейки в кармане – или с медным грошом, – и на твоей физиономии блуждала улыбка. А мы уезжали.
Вот тогда мы наконец поняли друг друга. На двадцать лет позже, чем надо. Это была не твоя и не моя вина. Обстоятельства сделали нас слишком разными, и мы слишком долго притирались друг к другу... Да, а потом ты женился и поселился в Оклахоме, а я там работал швейцаром. И это было все равно что начинать жизнь сначала. Почти, но не совсем. Те вещи, о которых я хотел сказать тебе, были интересны, но я утратил веру в них и так и не смог вернуть ее. Я был весь во власти сомнений и не мог пошевелить ни ногой, ни рукой, мне приходилось думать, прежде чем говорить, потому что столько слов было осмеяно и подвергнуто глумлению. Я видел, как тебя передергивает, когда я заговариваю, и я стал меньше говорить. Я стал медлителен в ходьбе, и вот я...
Па...
Но вообще все было хорошо. Даже не могу сказать, как хорошо, как я ценил это. Мы сидели, бывало, в твоей квартире по вечерам, и я закрывал глаза, а Джо карабкалась ко мне на колени. А Роберта делала вид, что не замечает, когда я называл ее мамочкой, а Джо Мардж, ну а ты, само собой, так и оставался Джимми. Голос у тебя был такой хрипловатый, а тытакой большой, но у мальчика голос и должен быть хрипловатым, а сам он должен быть большим. А потом, позднее – много лет спустя, мы ходили гулять с Джо. Мы гуляли и разговаривали...
Джо буквально боготворила тебя, папа. Когда она узнала, что ты умер, она стала сама не своя. Она сейчас с Робертой. Хотел бы увидеть ее? Джо! Роберта!
А мы – мы гуляли и разговаривали...
Только один из нас мог ехать, папа. Я продал рассказ, но денег хватало только на одного. Вот почему я не поехал. Не потому, что я стыдился, ненавидел тебя за прожорливость...
А мы разговаривали и...
Я не хотел так говорить о Мардж. Теперь я знаю. Я знаю теперь об уроках на скрипке. Знаю, зачем ты... Папа!
А мы...
Подожди, папа! Семьдесят лет и тридцать пять лет, а мы так и не поговорили, а уже идут Джо и Роберта, а я хочу...
А...
Папа! ПАПА!.. О Господи, еще минутку...
* * *– Иди спать, милый. Хочешь, сделаю тебе глоток виски? Немножко. Выпьешь и ляжешь спать.
– Папа был здесь. Он со мной разговаривал.
– Да, да, милый.
– Он приходил погулять со мной, – говорит Джо. – Он был побрит и аккуратно подстрижен, и на нем был костюм без спинки.
Глава 19
Мама приехала в начале прошлой недели. Она ехала в складчину с попутчиками на машине, и вся дорога обошлась ей в двенадцать долларов. Она сильно устала. Они гнали без остановки всю ночь, и мама почти ничего не ела. Да она и не могла нормально поесть. У нее не было денег.
У папы была страховка на похороны в сто долларов, но на эту сумму нельзя было похоронить даже на пределе приличия. Самая низовая цена сверх ста была сто пятьдесят –«не хуже чем у людей», – и она остановилась на этом. Она заплатила десять баксов и подписала счет на остальные сорок. Но надо было купить еще уйму всего, а она отдала десятку, и на руках у нее был счет на сто девяносто баксов.
– Там было очень много народу, Джимми. Папин портрет, из тех старых, когда он баллотировался в конгресс, был напечатан в газете, и еще была целая статья о нем. Совсем незнакомые, прилично одетые люди приходили, говорили со мной и подходили к гробу. А цветов было – море.
– А как дедушка был одет? – спросила Джо.
– Не расстраивайся, – говорю я. – Я рад, что ты все так здорово сделала, мама.
– Но я считала, что это минимум, что мы можем сделать. Только придется эти счета оплачивать. По двадцать долларов в месяц всего...
– Не бери в голову, – говорю. – Разберемся с этими счетами.
Я думал, Роберта встрянет и что-нибудь ляпнет, и приготовился возразить ей, но она не произнесла ни слова. Она не сказала того, что я ожидал.
– Да брось ты, мама, есть о чем беспокоиться, – вот что сказала Роберта. – Я к папе относилась как к своему отцу. Жаль только, что ничего больше мы не могли сделать.
Я сжал ее руку, я гордился ею; мама с облегчением вздохнула, словно перепрыгнула через глубокий ров. Фрэнки почти не вмешивалась. Она хотела было сказать что-то резкое, но я остановил ее взглядом. Я знал, что она хотела сказать. «Пусть мертвые хоронят мертвых». Но маме сейчас было не до ее сентенций. Беда не ходит одна, и она очень переживала за Мардж. Уолтер вот-вот вылетит с работы, во всяком случае, говорит, что вылетит, и все валит на Мардж.
На следующий вечер, придя домой, я застал Фрэнки. Ей стало плохо на работе. Маме все сказали, и она была вне себя. Что мне было сказать?
– На каждый роток не накинешь платок. Когда живешь в такой скученности, как мы, каждый, кому не лень, может болтать, что ему заблагорассудится.
Совет старейшин начался, как только я закрыл дверь, и длился до глубокой ночи, когда главные советники, в том числе Джо, не разошлись по постелям. Он продолжался и при свете дня, не обсуждалось только главное. Ясно, что ни к чему мы не пришли. Мама сказала, что я не должен был позволять Фрэнки делать это; мне следовало лучше смотреть за ней.
– А откуда мне было знать, что она делает? – спрашиваю я.
– Ну правда, мама, откуда нам было знать? – поддержала меня Роберта. – Все произошло так неожиданно, мы и оглянуться не успели, как их и след простыл. Они-то нам сказали, что чинили колесо.
– Но Джимми надо было поговорить с ней, – стояла на своем мама.
– Сколько раз я предупреждала его, что она рано или поздно вляпается во что-нибудь подобное.
– Да брось ты, мама, – говорит Фрэнки. – Очень бы я слушала Джимми, сама, что ли, не знаешь. Как он...
– А что! – спрашивает Роберта. – Почему нет?
– По кочану, – отвечает Фрэнки. – Просто мне уже двадцать пять. Если я сейчас не знаю, что делаю, то слишком поздно браться за ум.
– Час от часу не легче, – сыплет мама. – Можно подумать, что нам только не хватало...
– Ну, развели базар.
– А что ты предлагаешь? Не обращаться же к Чику, правда?
– Боже упаси! Не такой уж он болван.
– И что же делать?
– А ты что думаешь, Джимми?
– А что тут думать, и так ясно.
– Ты имеешь в виду рецепт или...
– Лекарства здесь не помогут. Если только ты действительно не залетела. Ты-то сама уверена?
– Конечно уверена.
– Ума не приложу, Фрэнки, как можно было доводить до этого? Ну и дела! Как ни крути...
– Надо идти к врачу.
– Я не могу найти подходящего. Я пыталась выяснить у подружек, но...
– Но мы же нашли. Я же... – Я замолчал, стараясь не глядеть на Роберту. – Да найдем мы врача. Только это стоит здесь чертовски дорого. Они всегда выйдут сухими из воды, а потому тянут до предела, когда тебе податься некуда.
– Пятьдесят долларов?
– Это цены периода депрессии. Боюсь, сейчас меньше чем за сотню не получится.
Фрэнки согнула пальцы на ногах и уставилась на ногти.
– Если уж понадобится, я, пожалуй, смогу раздобыть. Тут есть такие акулы, под сто процентов могут дать.
– Ты что, с ума сошла? – воскликнула мама. – Это послушать только! Можно подумать, что сотня долларов на дереве растет. Нет уж, мы заставим этого расчудесного Муна выложить денежки. Джимми, ты должен поговорить с ним и сказать, чтоб раскошеливался подобру-поздорову, а то хуже будет.
– Не вздумай, Джимми, – возражает Фрэнки. – Я этого не хочу.
– Представляю, как я скажу ему, в чем дело, – говорю. – Но одно я знаю точно – это что мне придется валить на все четыре стороны. До пособия по безработице надо ждать месяц. Не знаю, что потом, но на какое-то время будем пробавляться им.
Роберта посмотрела на меня.
– О, – говорит, – вот оно как. Так вот о чем ты раздумываешь по вечерам, уставившись в одну точку. Если ты думаешь, Джеймс Диллон, что я собираюсь прозябать на пятнадцать или восемнадцать долларов в неделю, тогда как ты мог бы...
– Может, и все двадцать. И все до копейки тебе. А я куда-нибудь смотаюсь, пока не встану на ноги и...
– Нет уж, сэр! Дудки! Если ты куда-нибудь двинешься, я с тобой. У тебя есть семья и все мы. И выбрось это из головы.
– Но если б я уехал и начал снова писать...
– Если ты на самом деле хочешь писать, кто тебе мешает писать здесь? Ты же продал свой последний рассказ, разве не так? Ну и?..
– Да, продал. Только, сидючи здесь, я с трудом вытягивал полсотни слов за ночь да выдувал в среднем десяток чашек кофе и выкуривал пачку сигарет на каждую строчку. Я не писал. Брал первые попавшиеся слова, крутил, вертел, прилаживал, притирал, чтоб получилась не совсем идиотская фраза. И в результате сбагрил эту туфту завалящему третьесортному журнальчику. Больше я так не могу и не буду. Хватит.
– Мне кажется, мы собрались поговорить обо мне, – напомнила Фрэнки.
– Господи! – кричу я. – И она еще может просить меня об этом! Представь себе, что ты певица – пусть не великая, но стоящая, – ты знаешь, как надо петь эту песню, но голос у тебя сел, тебе надо восстановить его, а потом уж петь. Голос совсем негодный, ты сама не можешь слушать, что уж тут говорить о других. И ты не поешь. Просто это выше твоих сил, стоит только попробовать, и тебе плохо, это убивает тебя, лишает веры в себя, и, если будешь пытаться, вообще никогда не восстановишь его. Ну скажи, в таких обстоятельствах ты бы заключала контракт? Ну скажи...
