Джим Томпсон - Сейчас и на земле
Я сел.
– Он действительно не хочет писать рассказ, – тупо говорит Фрэнки Роберте.
– О! – восклицает Роберта.
– А я, – вмешивается мама, – не понимаю, с какой стати.
Я чуть не поперхнулся виски, которое глотнул в этот момент.
– Мама, – взывает Фрэнки.
– Хоть режьте, не понимаю, – твердит свое мама. – Что и говорить, это не лучшее в мире местечко для писания, но не всегда же под рукой то, что хочется. Посмотри на Джека Лондона, Джимми! Вот он...
– Минутку, минутку, – взываю я. – У меня есть свидетельство. Прошу всех взглянуть на свидетельство.
Мама смотрит на черно-белый фотостат и возвращает мне.
– Не понимаю, какое отношение к этому имеет твое свидетельство о рождении.
– Оно удостоверяет тот факт, что я не Джек Лондон. Оно со всей определенностью доказывает, что я не Джек Лондон, а парень по имени Джеймс Диллон. Оно...
– Перестань сходить с ума, Джимми! – кричит Роберта. – Что ты паясничаешь?
– Нет, ты не Джек Лондон, – говорит мама, чуть быстрее теребя булавку. – Джек Лондон не сдавался только потому, что не все складывалось так, как ему бы хотелось. Он писал в рыбачьих шлюпках, и на лесоповале, и...
– А я писал в кабинках для мальчиков, подносящих клюшки для гольфа, в раздевалках отеля и на нефтепроводе; я писал между заказами на яичницу-болтунью и сандвичами с горячим бифштексом; я писал в гардеробе дансинга; я писал в машине, преследуя загнанных лошадей и всякую живность; я писал замешивая тесто в пекарне. Я работал на пяти работах и еще ходил в школу и писал. Я писал по рассказу в день в течение тридцати дней. Я писал...
– Думаю, всем пора спать, – говорит Роберта. – Пошли, ми...
– Я не пойду спать!
– Я никого не хотела обидеть, – говорит мама. – Я просто хотела сказать...
– Ты плохо читала своего Джека Лондона. Он начал выбиваться в люди, когда ему было тридцать лет. А мне тридцать пять. Тридцать пять, можешь ты это понять? И я написал в три раза больше Лондона. Я...
– Давай забудем все это, – говорит Фрэнки.
– Вот и забудь! Забудь пятнадцать миллионов слов для Писательского проекта. Забудем полмиллиона для писательского фонда. Забудем старые номера пяти журнальных издательств. Забудем сорок, пятьдесят, нет, семьдесят пять тысяч слов в неделю, неделю за неделей, для отраслевых журналов. Забудем тридцать шесть часов радиосериалов. Ты можешь себе представить, что это такое – тридцать шесть часов? Ты когда-нибудь пробовала написать тридцать шесть часов разговора? Такого разговора, чтоб с огоньком, чтобы люди хохотали до упаду или заливались слезами; чтоб им не пришло в голову переключить программу. Пробовала? А?
– Ради Бога, Джимми...
– Конечно не пробовала. Тебе-то зачем? Что бы это тебе дало? Что это дало мне? Хочешь, скажу? Ну так слушай. Хрена собачьего, вот что это мне давало. Просиженную задницу и боли три раза в неделю. Стрижку в парикмахерских колледжах. Груды грязного белья, которые ни одна прачечная не отстирает. Больные легкие, но не настолько, чтобы свести меня в могилу. Сорок восемь часов каторги в неделю и дурдом по воскресеньям. Виски, да, и сигареты, и женщину в постели, да. И двадцать пять тысяч напоминаний десять миллионов раз на день, что все, что бы я ни сделал, не имеет никакого смысла. Да это дало мне такую сверхценную и столь же бесценную информацию, что я не... – Я открыл глаза и произнес: – Джек Лондон.
Я сидел на диване. Роберта обняла меня рукой. Фрэнки держала выпивку.
– Простите, – извиняюсь. – Я, кажется, ударился в излияния чувств.
– Я вовсе не хотела сказать, что ты не работал, – говорит мама. – Кому, как не мне, знать, как много ты работал.
– Шла бы ты лучше спать, мама, – говорит Фрэнки. – Я тоже лягу сразу, как только...
– Да со мной все в порядке, – говорю я. – Итак, похоронив мертвых, займемся живыми. Как ты сама, Фрэнки, думаешь, что нам лучше всего предпринять?
– А как ты думаешь насчет Муна?
– Даже не знаю. Он много тратит. У него может не быть.
– Я тоже так думаю.
– Ты можешь занять, если подопрет? Сотня баксов – неплохой куш для акул.
– Еще бы. Но я могла бы взять только часть. Вернее, часть здесь, часть там.
– Нет, ты этого не будешь делать, – запротестовала мама. – И больше говорить об этом нечего.
В тот момент я не совсем уловил, почему мама так твердо была против. Фрэнки и раньше иногда занимала у ростовщиков. А уж сейчас и сам Бог велел – случай был экстренный.
– Почему нет, мама?
– Потому что есть кому платить – потому что надо заставить Муна раскошелиться.
– Ну а если он откажется?
– Куда ему деться?
– Ну ладно, поживем – увидим. Сегодня нам все равно не решить, – говорю. – Все равно надо сначала выслушать врача.
Глава 20
Мы все отправились по постелям, а Джо приспичило сбегать в туалет, и Роберта молча лежала, напряженно вслушиваясь и нервничая после того, как возбуждение прошло.
– Джимми, – проговорила она через некоторое время.
– Что?
– Ты спишь?
Мне очень хотелось сказать, что, разумеется, сплю, но я знал, что лучше не надо.
– Нет, милая. Еще не сплю.
– Знаешь, Джимми...
– Да?
– Ты правда так обо всем думаешь...
– Нет, милая. Ты знаешь, как это бывает. Попадется под горячую руку – и пошло...
– Но ты наговорил столько ужасного, Джимми.
Я погладил ее по заду. Рубашка у нее задралась, и под ней она была голая. Она повернулась лицом ко мне:
– Ты правда так не думаешь?
– Да нет.
– И ты правда любишь меня?
– Это, пожалуй, единственное, в чем ты можешь быть уверена. Что бы я там ни нес и ни делал, я всегда буду любить тебя.
И я не кривил душой. Так оно и есть. Я весь ушел в эти мысли и не заметил, как она умудрилась подкатиться ко мне вплотную.
– По твоему поведению не скажешь, что ты любишь меня.
– Ну что ты, милая.
– Ты меня давно уже не целуешь и не ласкаешь.
– Прости.
Она склонилась надо мной и прижалась губами к моим губам, и бретельки рубашки соскользнули, и одна из грудей оказалась у меня под мышкой.
– Спокойной ночи, Джимми.
– Спокойной ночи, милая.
А я все думал. Все терзался. У меня не осталось никаких чувств. Я размышлял о том, почему не мог говорить с Фрэнки и почему она стала такой.
* * *Маленькая девочка – не по годам рослая маленькая девочка с пшеничными волосами, в тринадцать выглядевшая на все восемнадцать, с голубыми невинными глазами десятилетней. Вот мы шагаем по Коммерс-стрит – маленькая девочка и я...
– Кто эта женщина, что говорила с тобой, Джимми?
– Никто.
– Ты знаешь уйму женщин, правда, Джимми? Всякий раз, когда мы идем по улице...
– Выбрось из головы.
– Одна девушка из кафе хочет прийти к нам и жить у нас. Я сказала ей, что она не может спать с тобой, потому что дедушка...
– Нечего разговаривать со всеми бродяжками.
– Один мужчина вчера предложил мне целый доллар и сказал, что даст еще один вечером. Можно положить его в мой банк?
– Почему же нет?
– Он сказал, что, если я встречу его после работы, он даст мне еще пять долларов. Он сказал...
– Дай посмотреть мне на этого сукина сына. Я покажу ему!
– Но он хороший человек, Джимми! Он сказал, что знает тебя и что все будет...
– Ты только покажи.
И большая девочка, живущая со своими родственниками, разносящая подписные журналы по домам, продававшая рождественские открытки и все чаще пропускавшая школьные занятия. Большая девочка, которой ничего не стоило зайти в гараж или в парикмахерскую и взять, сколько дадут. Девочка, читавшая издания «Харперс» и «Нью-Йоркер», владевшая хорошим английским и знавшая наизусть уйму остроумных выражений, потому что ими можно было блеснуть.
И женщина. Крупная, броско одевающаяся женщина с вытравленными перекисью волосами и слишком ярко намазанными губами, сидящая за кассовым аппаратом в кафе, парикмахерской и табачной лавке:
– Приветик, Джек. Что ты там такое прячешь в джинсах, не считая носков?
– А, Фрэнки, душка, а то не знаешь – это смерть твоя.
– Минутку... Добрый день, мистер Пендергаст. Все в порядке?
– Более чем. А это тебе.
– О, спасибо... Так о чем бишь ты, Джек?
Женщина, которая знает, что кругом беспробудная лажа, и любым способом пытается вырваться из нее. Женщина, которая готова выйти замуж за первого встречного. Женщина, которая не способна на глубокие чувства и возвышенные взгляды.
* * *Я сел на край кровати. Роберта приподняла голову от подушки:
– Ты куда?
– В ванную.
– Ты надолго?
– А тебе тоже надо?
– Да нет, просто спрашиваю.
Я взял сигареты из кармана брюк и пошел в ванную комнату. Стоя перед зеркалом, я пускал струйки дыма в собственное отражение, принимая различные позы – злодейскую, геройскую, торжественную. Так, без всякой цели. Ради забавы. Потом сел на табурет и задумался, и в голову пришла где-то прочитанная сумасшедшая история. Сумасшедшая – не совсем то слово. Этот рассказ написал Роберт Хенлейн; по части сделанности один из лучших рассказов, которые мне приходилось читать. Суть его такая.
