Джим Томпсон - Сейчас и на земле
Ты преувеличиваешь, Джимми. Я хотел бы сказать тебе сейчас, что ты преувеличиваешь. Ты был такой бледный, такой не от мира сего, а я хотел, чтоб ты был сильным и водился со своими сверстниками. Я знал, что Мардж совсем сломлена, и не хотел, чтоб и ты...
О, пустяки.
Да, и когда вы сошли с поезда, я был в шоке, я был вне себя. Когда я увидел Мардж, когда увидел тебя, когда мне мама ее рассказала... Я даже представить не мог, что есть такие люди. Вернее, знал, но никогда не думал, что они могут коснуться нас, меня и моих. Я всю жизнь старался не думать о таком. Я их просто...
Я знаю. Я и сам такой.
И потом, я представить себе не мог, что все это так затянется. Я многого не предусмотрел. Эти пеоны, сросшиеся со своей землей; эти доны; сколько бы мы ни платили им, это все равно позволяло им кое-как свести концы с концами, не более, а потому им было плевать. Когда ствол шахты был наполовину готов, они заложили в отвал динамит, и десять человек взлетело на воздух. К тому времени, когда мы обезопасили донов и их семьи и...
Да, да, ты обо всем нам рассказывал. У тебя, должно быть, были крутые времена. Но черт побери, пап, черт побери, почему всегда этот ад? Я не помню, но я умею читать. И мама рассказывала, и ты рассказывал. У тебя все раньше получалось. Черт побери, почему же...
Когда я стал изучать закон, было только две вещи, которыми можно было заниматься: медицина и преподавание.
Но ты же был из лучших, папа. На всем Юго-Западе тебе не было равных. Даже Билл Гилберт или Темпл Хьюстон со всеми его шикарными тройками и десятидолларовыми шляпами, или этот слепец Гор, или Моман Прюит. Никто из них не годился тебе в подметки. Даже не знаю, в чем тут было дело: в том, что ты говорил, или в том, как говорил. Честно, я слабел, читая или слушая о тебе, – да черт с ним. Не знаю, разбирался ли ты так в законе, – хотя ума не приложу, откуда ты мог этого набраться, – или...
Нет, конечно. Я не знал закон так, как следовало, и знал, что никогда не узнаю его. Каждый раз, когда мне надо было выступать перед присяжными, у меня поджилки тряслись, я слабел и боялся за своего клиента. Конечно, выглядел я внушительно, и при моем голосе, да еще я до умопомрачения боялся проиграть; вот, пожалуй, и все, что у меня было. Недостаточно, разумеется. Я проиграл шесть дел...
Каждый время от времени проигрывает. Всего шесть из ста...
Да, всего шесть дел... Если б я мог себе представить, что будет... В общем, четверых я отправил на виселицу и двоих на каторгу.
Ах ты черт... да, я знаю, что ты чувствовал. Но ты из этих передряг умел выкарабкиваться. Переходил на что-нибудь другое. Ты же мог бы быть государственным обвинителем...
Я никогда не брался за дело, если не был уверен в невиновности своего клиента. Я не смог бы обвинять, не будучи уверен в виновности.
Ты мог бы пройти в конгресс. Я сегодня просматривал старую газету – мама ее сохранила – специальный экстренный выпуск в связи с выборами. И там ты всюду: Билл Диллон в форме дрессировщика львов и вся западная половина штата – трясущийся от страха лев; западный район – голубь, клюющий с руки; обезьянка на цепи, сидящая у тебя на плече. И все о тебе, о тебе – страница за страницей. Они разложили тебя по косточкам и всего обсосали и – это была внепартийная газета – не находили ничего, кроме преимуществ. Почему же ты...
Да, думаю, мне бы это пришлось по нутру. Но я ведь, кажется, рассказывал вам почему.
Ты столько всего рассказывал. И столько раз. Наверное, у меня глаза слипались раньше времени. Я без всякой подначки. Просто, думаю, когда видишь столько людей, из головы вылетает, что ты рассказывал, а что нет.
Все дело в том, что я был с севера и мой устроитель компании тоже. Наши отцы совершили поход с Шерманом. Без всякого преувеличения, лично я считаю, что мог выиграть и без устроителя компании, но этот человек был моим другом. А наш штат, и мой округ особенно, сплошь состоял из тех, кто симпатизировал мятежникам. Однако я вовсе не потому не афишировал свое второе имя и происхождение. Я никого не хотел обманывать относительно своих предков. Просто Билл Диллон мне нравилось больше, и я радовался, что ненависть прошлого умерла. Но... у меня был поезд из трех вагонов, и я разъезжал по своему округу с целым штатом работников и разными знаменитостями. А в день выборов на каждом из этих вагонов появился лозунг: «УИЛЬЯМ ШЕРМАН ДИЛЛОН». Мало того, оркестр на каждой остановке наяривал «Поход через Джорджию».
Двойная игра?
Да нет, не думаю. Не хочется так думать. Скорее моему руководителю избирательной кампании показалось, что выборы у него в кармане, и ему захотелось показать мятежникам, что янки победили еще в одной войне. Словом, произошел обвал, и мы потеряли голоса.
Но одной глупостью это не объяснишь. Почему ты не остановил его? Ты же не мог не узнать об этом сразу же.
Но это мое имя. «Поход через Джорджию» – хороший марш; во всем этом не было ничего недостойного и оскорбительного. Не мог же я отречься от собственного имени или от марша, с которым мои предки шли в бой, чтобы дать свободу рабам.
О Господи! Дать свободу рабам!
Прав я или не прав, но я всегда в это верил. Верил. Заруби себе на носу, Джимми: даже когда заходишь так далеко, как я, нужно во что-то верить; верить всем сердцем, словно это часть твоего существа, так что легче сломать руку или отрубить ногу, чем даже в мыслях попытаться изменить этой вере.
И ты это говоришь. Все эти мошенники, взяточники и недоумки, что рвутся к власти, а ты говоришь...
Не о них речь. Они – пусть. А мы не можем.
Да... но, папа. Деньги. Мы. Кто тебе в таком случае дал право жениться и производить на свет Божий детей...
А кто кому дает право?
Да я знаю. Я понимаю, как это бывает. Конечно, все это не планируешь заранее. Надеешься, что все пойдет как по маслу, а...
Да, и в своей любви к семье мужчина будет делать все то, что он не должен был бы делать, и сделает то одно-единственное, что должен, когда отчаяние доводит его до этого. Я был адвокатом, политиком, страховым агентом, всем понемножку. В нефтяной бизнес я влез не сразу. Я был уже слишком стар, чтобы учиться тому, что необходимо знать, чтобы выстоять в этой жизни.
Папа, ты... ты нас очень ненавидел?
Да, ненавидел. Я пришел из другого мира и был совсем не таким, как вы. То, что я говорил вам, казалось вам занудством, для вашей матери это было занудством. Я привык быть впереди людей, поднимать голос, прерывать других, когда надо было их прервать. В моем мире еда была, чтобы насыщаться, а одежда – чтобы прикрывать наготу; я действительно порой парил в небесах и, бывало, предпочитал чтение разговорам, потому что получал удовольствие от чтения и знал, какой это ужас – знать недостаточно. А за то, что я был не такой, как вы, и не хотел быть таким, как вы, вы меня ненавидели, и, защищая себя, я ненавидел вас. Вы тыкали мне в нос моими неудачами, и всякое мое действие, отличное от вашего, вы с радостью заносили в список моих прегрешений. Бывали моменты, когда я чувствовал себя замурованным в темнице моих неудач, и из этой темницы я со страхом взирал на вас – сначала с гневом, потом смело, потом с настороженностью. В голову лезли всякие мысли о том, что, быть может, я и в самом деле не прав, что то, что я считал правильным, было неправильным, и я начал терять то, что называют характером. Неправда, я знаю, что такое деньги; я вдыхал запах виски и шлюх. Но вы всегда смотрели на меня с презрением, и я не мог говорить, потому что не было ушей, чтобы внимать мне, и сам я уже не был так силен. Ты уверяешь меня, что поддерживал семью в десять раз больше, чем я...
Я не хотел так говорить, папа. Видит Бог, не хотел.
Хотел и сказал, и, наверное, это так и есть. Это правда и ложь одновременно. Но я уже не был так уверен. Я не мог говорить с тобой. Быть может... нет, так сильно я тебя не ненавидел. А сейчас я вообще не ненавижу тебя. Еда. Ты пьешь. Для меня это была еда. Когда ты замурован в четырех стенах, надо же хоть что-то делать.
Это, наверное, ужасно, папа. Быть таким большим, быть кем-то...
Да, Джимми, и да хранит тебя Бог от этого ужаса. Потому что сейчас я тебя люблю. Я надеялся, что ты подохнешь там, на нефтепроводе. Я взял твои деньги, потому что полагал, что тебе будет стыдно, если я не возьму, а в результате ты сделал так, что стыдно было мне. Я думал, что ты негодяй, растленный до мозга костей; грязный маленький подонок, держащийся на поверхности благодаря своему ничтожеству. Ты вернулся, и я еще сильнее замкнулся в себе...
Я хотел поговорить с тобой, папа. Я хотел поговорить с тобой о своих рассказах.
Теперь-то я это понимаю; я никогда не понимал тебя, да и не очень хотел понять. Столько надо было сделать и... Но ты вернулся. Все поехало по новой. А потом ты пришел и рассказал о журнале, о том, что идешь в колледж...
