Пол Остер - Нью-йоркская трилогия
К сожалению, дама сидит к нему спиной, поэтому ее реакция на слова собеседника ему не видна. Налегая на стейк, Синькин обдумывает ситуацию. Пожалуй, его первая гипотеза была правильная: это «семейное дело». Он уже прикидывает, что напишет в своем следующем отчете, и даже смакует отдельные выражения, которыми опишет увиденное. Появление второго лица неизбежно диктует принятие определенных решений. Например: следовать и дальше за объектом или переключиться на женщину? Последний вариант вроде бы обещает какие-то подвижки, но зато можно упустить Черни с концами.
Иными словами, надо быстро понять: встреча объекта с женщиной – это нечто серьезное или просто отвлекающий маневр? Имеет она отношение к делу или не имеет? Является существенным фактором или случайным? Коротко поразмыслив, Синькин решает, что пока рано делать выводы. Все может повернуться и так и этак.
В середине обеда за дальним столиком разыгрывается какая-то драма. Лицо Черни делается невыразимо печальным, а женщина начинает плакать. По крайней мере, об этом говорят косвенные признаки: плечи опущены, склоненное лицо уткнулось в ладони, спина мелко вздрагивает. Конечно, это может быть и приступ хохота, но тогда почему объект сидит как в воду опущенный? Это вид человека, у которого земля ушла из-под ног. Через минутку дама отворачивается от своего собеседника, и сыщик видит ее профиль: слезы, которые она вытирает салфеткой, полоску потекшей туши на щеке. Она резко встает и уходит, вероятно в дамскую комнату. Без помех разглядывая печальное, чтобы не сказать потерянное лицо Черни, сыщик испытывает к нему подобие жалости. Подопечный вдруг встречается с ним глазами, но он явно ничего не видит перед собой, а в следующую секунду он закрывает лицо руками. Синькин пытается понять, что происходит. Похоже, между ними все кончено. Хотя как знать, может, это просто размолвка.
Женщина возвращается, приведя себя в порядок, и какое-то время они сидят молча, не притрагиваясь к еде. Черни вздыхает разок-другой, уставившись куда-то вдаль, а затем просит принести счет. Синькин тоже расплачивается и выходит за ними из ресторана. Объект берет свою спутницу под локоть – что это, примирение или просто рефлекс?
Они молча доходят до угла. Объект останавливает такси, открывает дверцу и запечатлевает на щеке женщины легкий поцелуй. В ответ она бодро улыбается, но оба продолжают хранить молчание. Она садится на заднее сиденье, он захлопывает дверцу, такси отъезжает.
Ненадолго задержавшись перед витриной турагентства, где его заинтересовало изображение Белых гор, Черни, в свою очередь, ловит такси. По счастью, Синькину тут же удается поймать машину. Он велит таксисту следовать за Черни и поудобнее откидывается в кресле. Они медленно ползут в потоке машин – по центральным улицам, через Бруклинский мост и наконец оказываются на Оранж-стрит. Синькин приходит в ужас от показаний счетчика и мысленно корит себя за то, что не последовал за женщиной. Можно было предположить, что его подопечный вернется домой.
Но уже через минуту на душе становится гораздо веселее: в почтовом ящике его ждет письмо. Это может означать только одно. Поднявшись к себе, он вскрывает конверт и обнаруживает квитанцию – почтовый перевод на оговоренную сумму. Приятная пунктуальность. Озадачивает разве что анонимность оплаты. Почему Велик не выписал персональный чек? Похоже, он действительно из бывших агентов, вот и заметает следы, стараясь не оставлять никаких документальных свидетельств. Сняв пальто и шляпу, Синькин растягивается на кровати. Он ловит себя на том, что несколько разочарован отсутствием реакции на его отчет. Разве его труд не заслужил хотя бы двух слов одобрения? Сам факт присылки денег говорит о том, что Велик им доволен. И все же от молчания, пусть даже красноречивого, мало проку. Что ж, значит, так тому и быть, ничего, привыкнем.
И снова бегут дни, серые в своем однообразии. Черни пишет, читает, ходит за покупками, наведывается на почту, иногда совершает небольшие прогулки. Женщина больше не появляется, и путешествий на Манхэттен он не предпринимает. Синькин готов к тому, что в любую минуту дело закроют. Объект с женщиной не встречается – стало быть, инцидент исчерпан? Ничего подобного. На подробнейшее описание сцены в ресторане Велик не отреагировал, и чеки продолжают приходить каждую неделю, как по часам. Вот тебе и любовный треугольник! Женщина явно не связана с «делом», то была ничего не значащая встреча…
В этот период Синькин пребывает в состоянии полной раздвоенности. В какие-то моменты между ним и Черни возникает полная гармония, они как один человек, и, чтобы предвосхитить действия своего подопечного, понять, останется ли тот дома или выйдет на улицу, ему достаточно заглянуть в себя. По целым дням он даже не смотрит в окно, а если, выглянув, видит, что Черни собрался на улицу, он со спокойным сердцем отпускает его восвояси. Больше того, он теперь позволяет себе прогулки в одиночестве, точно зная, что его подопечный не сойдет со своего насиженного места. Откуда такая уверенность, для него самого загадка, только не было случая, чтобы он ошибся, поэтому он без всяких колебаний и даже тени сомнения доверяется собственной интуиции. Хотя бывают и другие минуты. Время от времени ему кажется, что между ним и Черни пропасть, непреодолимая бездна, и в такие мгновения он теряет ощущение самого себя. Он заперт в клетке одиночества наедине с ужасом, которому нет названия. Эти быстрые переходы из одного состояния в другое сбили бы с толку кого угодно, вот и он, постоянно впадая в крайности, перестает понимать, где истинное, а где ложное.
После череды особенно тоскливых дней, почувствовав острую тягу к общению, он пишет Желтовски подробное письмо, в котором излагает порученное ему дело и спрашивает совета. Выйдя на пенсию, Желтовски переехал во Флориду и там рыбачит с утра до вечера. Понимая, что рассчитывать на скорый ответ не приходится, Синькин тем не менее ждет письма от своего старшего товарища с нетерпением, граничащим с манией. Каждое утро за час до прихода почтальона он садится у окна, чтобы не пропустить момент, когда тот появится из-за угла. Все свои надежды он связывает с ответом Желтовски. Чего, собственно, он от него ждет, не вполне понятно. Синькин ни о чем его не спрашивал. Видимо, он рассчитывает услышать какие-то особенные слова, возвышенные, просветляющие, слова, которые вернут его в мир нормальных людей.
Письмо все не приходит, и разочарование сменяется болезненным, иррациональным отчаянием. Но даже оно меркнет в сравнении с ударом, полученным непосредственно от письма. Желтовски вообще никак не отреагировал на ситуацию. «Рад был получить от тебя весточку, – пишет он, – Приятно слышать, что ты при деле. Задание вроде интересное. Лично я по работе не скучаю. Здесь у меня есть все, что только можно пожелать: рыбалка, жена, книжка на досуге, послеобеденный сон на солнышке… что еще надо! Одного не могу понять: о чем я раньше думал?»
Письмо на нескольких страницах продолжается в том же духе, и ни слова по поводу озабоченности и душевных терзаний Синькина. Что это, как не предательство, ведь он считал Желтовски своим вторым отцом! Синькин чувствует себя раздавленным, опустошенным. Я один, подытоживает он, мне не на кого рассчитывать. Несколько часов он пребывает в состоянии глубокого уныния и жалости к себе, даже мелькает мысль, а стоит ли дальше тянуть эту лямку. Но в конце концов ему удается взять себя в руки. У Синькина есть характер, и он, может быть, меньше других подвержен депрессии, а если и случаются минуты, когда мир кажется ему омерзительной клоакой, кто первым бросит в него камень? К вечеру он уже способен взглянуть на ситуацию с позиций оптимиста. Пожалуй, это его главный талант: не впадать в отчаяние надолго. Может, оно и хорошо, решает он. Лучше выстоять в одиночку, чем полагаться на кого-то. Поразмыслив на эту тему, Синькин еще больше укрепляется в своем выводе. Он уже не ученик, для которого существуют непререкаемые авторитеты. Я сам себе голова, говорит он, и отчитываюсь только перед самим собой. Вдохновленный этим новым взглядом на жизнь, он наконец решается позвонить будущей миссис Синькиной. Он набирает ее номер, но никто не берет трубку. Он, конечно, разочарован, но не обескуражен. Что ж, попробует застать ее как-нибудь в другой раз.
Время идет. Синькин снова попадает в резонанс с Черни, пожалуй, даже более гармоничный, нежели прежде. Он открывает для себя неотъемлемый парадокс этой ситуации: чем теснее их внутренняя связь, тем меньше его мысли заняты Черни. Иными словами, чем сильнее он вовлечен, тем он свободнее. Кстати, это растворение в другом его не напрягает; наоборот, его больше волнуют моменты отчуждения. Именно в те дни, когда Черни по каким-то причинам от него отдаляется, он вынужден сокращать расстояние между ними, а это требует времени и усилий, не говоря уже о душевной борьбе. Зато когда эта близость возникает, он, можно сказать, чувствует себя независимым человеком. Поначалу он позволяет себе немногое, но и это уже своего рода победа, если хотите, акт смелости. Например, короткие одиночные прогулки. Вроде бы малость, но какое же это счастье! Прохаживаясь взад-вперед по Оранж-стрит в прекрасный весенний день, он испытывает давно забытую полноту жизни. В одном конце – река, гавань, мосты, небоскребы Манхэттена. Иногда он позволяет себе присесть на скамейку и полюбоваться на снующие по реке кораблики. В другом конце – церковь с уютным зеленым двориком и бронзовой статуей Генри Уорда Бичера, чьи ноги обнимают два раба, словно умоляя дать им свободу. А сзади на стене – фарфоровый барельеф Авраама Линкольна. Есть во всем этом что-то одухотворенное. Всякий раз при взгляде на эти лица Синькина посещают высокие мысли о достоинстве человека. Мало-помалу он делается смелее в своих вылазках. На дворе сорок седьмой год, «Доджеры» на коне, ведомые своим черным лидером Джеки Робинсоном, и детектив внимательно следит за его игрой, понимая, после созерцания скульптурной группы в церковном дворе, что это нечто большее, чем просто бейсбол. Однажды погожим майским днем Синькин решает съездить на стадион «Эббетс-Филд». Он спокойно оставляет подопечного за письменным столом, будучи уверен, что по возвращении застанет его там же. Он едет в переполненном метро, чтобы потом смешаться с толпой болельщиков в предвосхищении большой игры. Заняв место на трибуне, он отмечает про себя сочность окружающих цветов: зеленая трава, коричневое поле, белый мяч, голубое небо. Какая контрастность, какая геометрическая простота дизайна, какая мощь! Наблюдая за игрой, Синькин не в силах отвести глаз от темнокожего Робинсона. Какая же нужна отвага этому одиночке, чтобы делать свое дело на глазах у огромной толпы, половина которой наверняка хотела бы видеть его покойником! Синькин непроизвольно встречает каждый удачный маневр черного атлета одобрительными криками. Когда тот первым прибегает на базу в третьем иннинге, он вскакивает на ноги, а в седьмом, когда Робинсон успевает добежать до второй базы после отскока мяча от левой стены, он от радости хлопает по спине своего соседа. «Доджеры» вытягивают матч в девятом иннинге, после того как баттер делает самоубийственную свечу, и, покидая стадион вместе с разгоряченной толпой, Синькин ловит себя на том, что за все это время он ни разу даже не вспомнил про Черни.
