Пол Остер - Нью-йоркская трилогия
Он человек поступка, и это вынужденное безделье выбило его из колеи. Впервые в жизни предоставленный самому себе, он не знает, за что ухватиться, дни сливаются в один серый поток. Он всегда подозревал о существовании внутреннего мира, но для него это нехоженые тропы, темный лес. Сколько Синькин себя помнил, он всегда скользил по поверхности, мысленно фиксировал предмет, так сказать, оценивал его – и тут же переходил к следующему. Он просто получал удовольствие от окружающего мира, не задавая лишних вопросов: каков есть, таков есть. До сих пор все предметы, четко очерченные под ярким солнцем, недвусмысленно говорили «вот мы какие», каждый был самим собой, и ничем другим, так что ему не было нужды особенно его разглядывать. Сейчас, когда внешний мир, по сути, свелся к призрачной тени по имени Черни, он впервые задумывается о вещах доселе неведомых, и это тоже вызывает у него беспокойство. Хотя «задумывается» – это, пожалуй, перебор; точнее будет сказать – «спекулирует», в изначальном смысле этого слова, от латинского speculatus — «наблюдаемый». Шпионя за человеком в доме напротив, Синькин как будто смотрит в зеркало, в котором видит не только Черни, но и себя. Жизнь замедлилась до такой степени, что вдруг открылись вещи, прежде ускользавшие от его внимания. Траектория светового луча, блуждающего по комнате. Отблеск снега на потолке. Стук сердца. Шум дыхания. Движение ресниц. Эти мелочи автоматически фиксируются в его сознании, и, как бы Синькин ни старался игнорировать их, они все равно остаются в памяти, как какая-нибудь абсурдная, многократно повторенная фраза. Проще всего от нее отмахнуться, но понемногу в ней начинает открываться какой-то смысл. У Синькина рождаются неожиданные гипотезы – по поводу Черни, по поводу Велика и порученного ему задания. Помимо того, что эти фантазии помогают скоротать время, они еще доставляют ему удовольствие. Можно предположить, что Велик и Черни – братья и что на кону стоят большие деньги, к примеру наследство или совместный капитал, вложенный в общее дело. И вот Велик хочет доказать недееспособность Черни и упрятать его в психушку, чтобы прибрать к рукам семейный бизнес, а тот, смекнув, чем пахнет, решил скрыться до лучших времен. По другой гипотезе, они соперничают в некой области – скажем, научные исследования, – и Велик устанавливает наблюдение за конкурентом, дабы тот не обошел его на повороте. Еще вариант: Белик, уволенный агент ФБР или какой-то шпионской организации, возможно иностранной, затеял собственное расследование, не санкционированное начальством. Перепоручая дело Синькину, он сохраняет в тайне свое участие в слежке и продолжает спокойно заниматься своими делами. Перечень историй удлиняется с каждым днем. Иногда Синькин возвращается к более ранней гипотезе, чтобы добавить каких-то красок и деталей, или же выстраивает совершенно новые версии: заговор с целью убийства… похищение с последующим выкупом… Чем дальше, тем очевиднее: нет предела для фантазий. Ведь кто такой Черни? Пустота, зияющая дыра, и заполнить ее можно какой угодно историей.
Синькин не любитель переливать из пустого в порожнее. Его интересует подлинная история Черни. Но ясно, что на ранней стадии требуется терпение. Продвигаться надо маленькими шажками. И, с каждым днем чувствуя себя все увереннее, он настраивается на длинную дистанцию.
К сожалению, его душевный покой то и дело нарушают мысли о будущей миссис Синькиной. Чем сильнее он по ней скучает, тем больше ему кажется, что их идиллии пришел конец. Объяснить это интуитивное ощущение он не может. В целом его устраивает все, что касается Черни и самого задания, но стоит ему задуматься о будущей миссис Синькиной, как его охватывает паника. В один момент от былого спокойствия не остается и следа. Ощущение такое, будто он проваливается в бездонную черную яму, из которой уже не выбраться. Каждый день он говорит себе: сними трубку, позвони, ее голос развеет мрачные предчувствия. Но время идет, а воз и ныне там, и это тоже предмет для беспокойства. Когда с ним такое было? Он не может сделать того, что ему самому хочется! Со мной что-то происходит, констатирует он. Я на себя не похож. Это рассуждение его немного успокаивает, по крайней мере поначалу, чтобы затем еще больше напрячь. По ночам, лежа на спине с открытыми глазами, он мысленно, снизу вверх, реконструирует по частям будущую миссис Синькину: ступни и щиколотки, коленки и ляжки, живот и грудь – и, счастливо поблуждав по этим шелковистым лугам, снова спускается к ягодицам, взбирается по спине и, изогнувшись, к округлому улыбающемуся лицу. Чем она сейчас занимается? – спрашивает он себя. И что она думает обо всей этой ситуации? Ответа нет. Если в случае с Черни он, гораздый на выдумки, умело подгоняет их под имеющиеся факты, то применительно к будущей миссис Синькиной все запутанно и неопределенно. Пришло время первого отчета. Синькин по этой части дока, и сочинить такую бумагу для него не проблема. Его принципы: держаться фактов; описывать события так, чтобы никто не усомнился в точности описания; ничего лишнего, только суть дела. Слова для него прозрачны, такие большие окна в окружающий мир. Иногда на стекле появляется мутное пятно, но стоит его протереть, подыскать нужное слово, и стекло обретает свой первозданный вид. Опираясь на записи в тетради, чтобы освежить в памяти детали и выделить то или иное наблюдение, он рисует связную картину: главное расцвечивает, второстепенное опускает. Во всех отчетах, которые ему доводилось до сих пор писать, на первом плане всегда было действие. Например: «Объект проследовал от площади Колумба до Карнеги-Холла». Никаких ссылок на погоду или транспортную ситуацию, никаких попыток проникнуть в ход мыслей подопечного. Отчет ограничивается известными и проверяемыми фактами и за эти пределы не выходит.
Однако в данном случае проблема налицо. К огорчению Синькина, записи в тетради чрезвычайно скудны значимыми подробностями. Слова, вместо того чтобы выявить факты и, так сказать, утвердить их в своей весомости, на этот раз будто заставили их исчезнуть. Такого с Синькиным еще не бывало. Он поднимает глаза, чтобы проверить, что происходит в квартире напротив: его визави, как всегда, на посту, за письменным столом, тоже смотрит в окно. И Синькин вдруг понимает: старые подходы здесь не сработают. Улики, преследование жертвы, навыки сыскаря – все это ничего не даст. А что даст? А бог его знает! На данный момент более или менее понятно, на что это дело не похоже; а вот на что оно похоже, у Синькина нет даже отдаленного представления.
Синькин ставит на стол пишущую машинку и пытается собраться с мыслями. А что, если для пущей убедительности включить в отчет различные версии по поводу Черни, которые он сочинил на досуге? При скудости фактического материала эти экскурсы в мир фантазии придадут сухой сводке некоторую пикантность. Но, сознавая, что его домыслы, в сущности, не имеют никакого отношения к объекту, Синькин тут же себя пресекает. Это не биография, резонно заключает он. Я пишу о нем, а не о себе.
Тем не менее искушение остается, и Синькину приходится бороться с собой, чтобы его преодолеть. Он возвращается к исходной позиции и медленно, шаг за шагом, восстанавливает картину истекшей недели. Решено, он сделает то, чего от него ждут! Со всей тщательностью он составляет классический отчет, препарируя каждую подробность с такой маниакальной скрупулезностью, что процесс растягивается на много часов. Перечитав текст, он убеждается: все точно. Тогда откуда это недовольство собой и внутреннее беспокойство по поводу написанного? Он вынужден признать: то, что на первый взгляд имело место, не передает сути происходящего. Впервые в своей практике он сталкивается с тем, что слова не работают: вместо того чтобы раскрыть что-то, они лишь напускают туману. Синькин оглядывается вокруг, фиксируя внимание на различных предметах. Он говорит вслух: Это лампа… это кровать… это тетрадь. Не называть же лампу кроватью, а кровать лампой! Слова, как перчатки, сшиты по мерке вещей, которые они обозначают, и это доставляет Синькину огромную радость: он как будто заново доказывает существование мира. Тогда он переводит взгляд на окно напротив. Оно темно. Черни спит. Вот в чем загвоздка, говорит себе Синькин в поисках точки опоры. Он там, но я его не вижу. А когда вижу, кажется, что выключен свет.
Он запечатывает отчет, выходит на улицу и бросает конверт в почтовый ящик на углу. Да, наверно, я не самый проницательный человек, думает он про себя, но я делаю все, что б моих силах. И для пущей убедительности повторяет: я делаю все, что в моих силах.
На глазах меняется погода, тает снег. Утром Синькина будят яркое солнце и веселый щебет воробьев.
Слышно, как с деревьев и карнизов стекает вода. Запахло весной. Еще две-три недели, и снег сойдет.
По этому случаю Черни совершает дальнюю прогулку, а сыщик не без удовольствия составляет ему компанию. Синькин рад возможности немного размяться, и, следуя по пятам за своим подопечным, он надеется разогнать застоявшуюся от долгого сидения кровь. Как нетрудно предположить, он всегда был заядлым ходоком, и сейчас, пружинисто отталкиваясь от асфальта и вдыхая полной грудью свежий воздух, он испытывает подлинное счастье. Их маршрут пролегает по узким улочкам Бруклин-Хайтс. Черни все больше удаляется от дома, что не может не радовать сыщика. Но вскоре его приподнятое настроение улетучивается. Объект начинает подниматься по лестнице на Бруклинский мост… не иначе как хочет броситься вниз! Не он первый, не он последний. Через пару минут посмотрит сверху на этот прекрасный мир и сиганет в воду, костей не соберешь. От одной этой Мысли становится жутковато, но Синькин начеку. Если ситуация станет критической, он вмешается как обычный прохожий. Смерть Черни ему не нужна – сейчас, во всяком случае.
