Ганс Фаллада - Железный Густав

И Хакендаль дает себе слово, что ноги его больше не будет в этом заведении. Да и к барышникам его не скоро загонишь. Пусть сперва поработают, привезут лошадей. Уважающий себя человек не должен пить больше, чем ему показано.

Он возвращается в свой двор и по привычке первым делом заглядывает в конюшню. Горит только один фонарь. Рабаузе нету. Что ж, это правильно. Не оплачивать же ночного сторожа из-за пяти лошадей.

Хакендаль входит в стойло к Сивке. Измученная лошадь стоит, низко свесив голову. В яслях еще много сена, но она выхватила из подстилки пучок соломы, да так и забыла сжевать. Несчастная тварь, до чего у нее жалкий вид с этими торчащими изо рта соломинками! Бедняжка проиграла состязание — да еще и надорвалась. Хакендаль говорит себе с грустью, что Сивка уже не оправится.

Но что солома, что сено! У Хакендаля припасено для Сивки кое-что получше. Когда они в варьете пили напоследок кофе, кельнер поставил на стол сахарницу. Барышники, разумеется, потянулись за сахаром, ну и Хакендаль тоже. Так в момент и расхватали сахар— и не столько для кофе, сколько для лошадей, которые дома имелись у каждого. В кабачках, куда регулярно захаживают конские барышники, остерегаются ставить на стол сахарницу, и сахар выдают по счету!

Хакендаль протягивает Сивке кусок сахару, и Сивка скашивает на хозяина мутно-голубой зрачок, плавающий в желтоватом белке. Она обнюхивает губами хозяйскую руку, обнюхивает сахар — и снова роняет голову.

— Не хочешь — не надо! — говорит Хакендаль с внезапной злобой.

У него пропала охота раздать сахар остальным лошадям. Сердитый выходит он из конюшни и поднимается по лестнице. Напрасно силится вспомнить, как он обычно возвращается домой, припозднившись, — громко ли топая, или ступая тихо, или обычным своим шагом. Впрочем, какое это имеет значение! Не на цыпочках же ему красться, — он выпил не больше, чем ему можно пить!

Поднявшись, он с минуту стоит и размышляет. Конечно, он и сегодня не откажется от вечернего обхода: никто не должен заметить, что он слегка под мухой.

Войдя в спальню сыновей, Хакендаль удивляется, что в комнате так темно. Он не может разобрать, заняты ли все кровати и спят ли сыновья. Потом спохватывается, что сегодня он намного позже совершает свой обход, потому-то и темно. Час поздний — который же, собственно? Во всяком случае, ночь, а не, как обычно, густые сумерки.

На цыпочках, ощупью, заходит он в спальню. Проводит рукой по изголовью кровати раз-другой. Да, правильно ему показалось: постель пуста. Стоит в раздумье. Вздор, что правильно, ничего не правильно! Постель не должна быть пуста, мальчишке давно пора спать!

Он соображает, что же теперь делать? Распечь стервеца? Но как его распечь, когда его здесь нет! Распечь остальных? Что ж, это мысль! Остальным не мешает присмотреть за братом, а то стоит ему отвернуться, обязательно что-нибудь не так.

Он уже готов задать бучу всем, но тут ему приходит в голову поглядеть, здесь ли остальные сыновья. Ощупью находит он вторую кровать и нашаривает изголовье; вот так фунт: и вторая кровать пуста!

Улыбка разливается по суровому лицу Хакендаля. Хорошо, что он догадался посмотреть! Итак, двое пойманы! Если и третий удрал, он им покажет, что значит порядок у него в доме!

Но третий — на месте. Гейнц преспокойно лежит в постели и спит. Отец ощупью находит его лицо, хватает за волосы и дергает.

— Слушай, Малыш!

— М-м-м!

— Малыш! — Он дергает крепче.

— Да я же сплю…

— А где остальные, Малыш?

— Какие остальные?

— Отто где?

Малыш приподнялся в постели и, еще не проснувшись как следует, уставился на отца, который кажется ему тенью.

— Отто?

— Не переспрашивай, говори толком: где Отто?

— Отец! Да ты же сам проводил Отто на вокзал!

— Я?.. Проводил Отто?..

— Ну, конечно, Отто ведь взяли в армию!

Отец смущен — как он мог забыть! Он старается замаскировать свое смущение.

— Я же про Эриха, — поправляется он.

— Про Эриха? — переспрашивает Малыш, чтобы выиграть время.

— Да, Эриха. Где Эрих?

— Эрих?..

— Довольно спрашивать! Где наконец Эрих, хочу я знать!

— Ах, Эрих! — Но Малыш уже смекнул, в каком отец состоянии. И всячески маневрирует, чтобы затушевать отсутствие Эриха. — Эрих? Да Эрих же помогал матери принимать у извозчиков выручку. Тебя ведь дома не было. Где ты пропадал, отец?

— Я ходил в банк, — угрюмо отвечает отец. — А Эрих…

— Да ведь банки закрываются в пять часов. Куда же ты еще ходил, расскажи, отец! Может, ты у Замка был?

— Я узнавал насчет лошадей. Надо же нам новых купить. А Эрих…

— Как, отец? У нас будут новые лошади? Вот хорошо-то!

— Сейчас в Берлине и не найдешь лошадей. Обещают привезти. Тогда что-нибудь купим!

— Колоссально! Скажи, отец…

— Чего тебе?..

— А ты не хочешь немного прилечь здесь у нас? По крайней мере, мать не разбудишь. Она уже давно легла.

— Мать не просыпается, когда я прихожу. Она ничего не слышит. Не лягу же я на кровать Эриха. И вообще, где Эрих?

— Сначала он помогал матери собрать деньги. Погоди, отец, я помогу тебе ботинки снять. А потом немного поболтаем. Хорошо болтать в постели!

— Не лягу я на кровать Эриха!

— Но ведь и кровать Отто свободна, и она удобнее, чем кровать Эриха. Погоди, отец, я знаю, куда повесить твой пиджак, не стоит зажигать свет. Никто и знать не должен…

— Чего никто знать не должен?

— Гофман говорит, завтра они выедут не в открытых пролетках, завтра самое время выезжать в багажных. Гофман говорит, это даст уйму денег.

— Дубина твой Гофман! — бормочет старый Хакендаль. — Багажные дрожки! Кто же теперь куда едет?

— Много народу возвращается в город из дачных мест и с курортов. Все кинулись домой, ведь в войну никто не верил. Сотнями сидят по вокзалам на чемоданах — и ни тпру, ни ну: не на чем ехать. Гофман говорит…

— Что ты мне Гофман да Гофман… — И Хакендаль натягивает на себя, одеяло. — Надо еще померекать: багажные дрожки, а потом в конец измотанные лошади!

— Послушай, отец!

— Чего тебе?

— Верно, нелегко тебе пришлось с барышниками?

— То есть как это нелегко? Дела вообще легко не делаются. Но у них еще и лошадей нет.

— Я не о том говорю, я насчет выпивки. Ты держишься молодцом, отец, а все-таки хорошо, что мать тебя не видит.

— Чего не видит?

— Ну, немного-то ты на взводе, отец!

— Я? Ври больше! Это в темноте кажется. Я и в конюшне побывал.

— А на чьей кровати ты лежишь, отец? — беззвучно хохочет Гейнц.

— На чьей кровати? Ах, стервец паршивый, точно я не знаю!

— Ну так скажи, чья кровать: Эриха или Отто?

— Чудак ты! Отто ведь на войну взяли, сам говоришь!

— Ну и что же?

— Стало быть, я лежу на Эриховой кровати. Малыш прыскает со смеху и зарывается в подушки.

Но голос отца настигает его и там:

— Малыш!

— Что, отец?

— Я еще не был в спальне девчонок. Помоги мне встать. Я хочу посмотреть, дома ли девчонки!

— Девчонки, отец?.

С раздражением, нетерпеливо:

— Ну да. Помоги мне встать. У меня немного голова кружится.

— Но ведь Зофи перешла от нас в больницу. Давно уже, отец!

— Верно, верно! Ну что ты скажешь? Я знать не хочу никакой больницы! Пятеро детей — и никого дома нет!

— Я-то ведь дома, отец!

— А где Эва?

— Эва уже давно легла.

— Пойду посмотрю.

— Давай лучше я, отец! Ты только ее разбудишь. Она еще матери расскажет…

Малыш выскальзывает из постели и идет в смежную комнату. Отец полусидит на горе подушек. Надо бы самому пойти, упрекает он себя, на Малыша нельзя положиться.

Но вот Малыш возвращается.

— Эва спит, отец!

— А ты правду говоришь?

— Эва взаправду спит. Она лежит на боку и похрапывает.

— Ну, ладно. Давай тогда и мы спать. Доброй ночи, Малыш!

— Доброй ночи, отец! Спи и ты спокойно!

Разговор вдвоем впотьмах.

— Что я еще хотел спросить: почему ты сегодня днем не прибежала, когда я поманил тебя?

— Да ведь я была с отцом!

— Та-ак! Выходит, отец тебе дороже, чем я?

— И я должна была проститься с Отто, — Отто у нас взяли на войну.

— Та-ак, значит, брат тебе дороже, чем я?

— Я не могла, Эйген, не мучь меня так ужасно! Ты делаешь мне больно!

— Так вот что я тебе скажу, девушка, насчет больно делать и всего такого! Если ты в другой раз не прибежишь, когда я свистну, не бросишь отца с матерью и все ваше семейство, — ты у меня еще не так запоешь! Поняла?

— Да, Эйген!

— Ты еще не так запоешь — слышишь?

— Да, Эйген!

— Вот то-то же, что «да, Эйген»! И чтоб я больше этого не слышал. А ты представляешь, чем это пахнет, когда я говорю — не так запоешь. Имеешь понятие?.

— Да, Эйген!

— Будешь делать все, что я говорю?