Ганс Фаллада - Железный Густав
Мальчики наслаждались непривычной свободой, они пили ее жадными глотками. Объявление войны, победоносное продвижение германской армии в Бельгии и Франции, все эти успехи преисполнили их неукротимым задором. Безотчетно чувствовали они себя представителями нации, побеждавшей народы всей земли, сыновьями и братьями героев. Когда улицы пестрели флагами и снова трезвонили колокола, возвещая падение Льежа или окружение Антверпена, они воспринимали это как свой успех, свою гордость, свою победу!
Бледный очкастый учитель из соседнего класса с умоляющим видом заглянул к ним в дверь.
— Мальчики! Мальчики!
— Потише там! Ему чего-то от нас нужно!
— Мой брат пишет, они нашли в каком-то погребе прорву винных бочек…
— Ну, ребята же! Господа!
— Да замолчите вы наконец!
— Они просто повыбивали у бочек днища…
— Тише, тише, вам говорят! — Учитель от гнева покраснел, как рак.
— Разве вы теперь у нас преподаете, господин профессор?
— Нет, я преподаю в классе рядом. Но вы подняли такой гвалт, что это становится невозможным!
— Здесь никто не поднимал гвалта!
— Кто это поднял здесь гвалт? Чур, не я! Может быть, ты?
— Вы сами подняли гвалт, господин профессор!
— Гвалт! Гвалт! А может, здесь есть кто по фамилии Гвалт?
— Постыдились бы, ребята! И вы называете себя немецкими мальчиками?! Немецкий мальчик повинуется, когда ему приказывают! Лишь тот, кто повинуется, сумеет потом повелевать!
Но ход был явно неудачный — мальчики встали на дыбы.
— Кто дал вам право нам приказывать?.
— Почему вы, собственно, не на фронте?
— На фронте можете приказывать!
— Кто не годен к военной службе, пусть помалкивает!
Учитель позеленел от злости.
— Постыдитесь… — только и мог он пробормотать. — Какая низость!..
Он сделал несколько шагов по направлению к кафедре, но передумал и бросился к двери.
С минуту длилось растерянное молчание. Мальчики почувствовали себя пристыженными.
Но тут раздался хриповатый, юношески ломающийся голос:
— Немец не говорит прости, а только до свидания!
Взрыв смеха.
— Боже, накажи Англию! — провозгласил другой.
Новый взрыв смеха.
— А также зануд-учителишек!
Неудержимый хохот.
Кто-то запел популярную в эти дни песню, песню мести и гнева:
Французы и русские нам нипочем,Мы пулей спугнем их, проколем штыком.
Ее подхватывало все больше голосов. И так до самого припева, который с увлечением прогремел весь класс, — кто — перевесившись через спинку парты и выбивая такт крышкой, кто — прислонясь к классному шкафу: «У нас у всех одни заклятый враг — Англия!»
— Прошу замолчать! — раздался с кафедры тихий, но отчетливый голос.
Там стоял их учитель, их постоянный учитель, — когда они пели хором, он незаметно вошел в класс. Это был пожилой человек с высоким шишковатым лбом, отливавшим голубоватой белизной, с зачесанной назад огненно-рыжей гривой, в которой уже пробивались седые пряди. Голубые глаза его сверкали. Профессор Дегенер, невзрачный с виду человечек лет около шестидесяти, с торчащим брюшком, всегда как-то чудно одетый, преподавал у них латынь и греческий.
— По местам!
Мальчики, вполголоса переругиваясь, смущенно засуетились в проходах между партами.
— Да посторонись же, болван!
— От болвана слышу! А ты не спи на ходу!
— Ребята, жди беды!
— Плохо дело! Еще один карцер, и на меня напустится весь школьный совет.
— Дегенер зол, как сто чертей!
— Вы сегодня вели себя позорно, — обратился учитель к классу, в котором теперь стояла мертвая тишина. Он был бледен от гнева, его рыжая шевелюра пламенела. — И дело не только в том, что недостойно немецкого юношества ставить человеку в вину его телесный недуг… — Немецкая речь Дегенера звучала как перевод с его излюбленной латыни. — Это считается позором у всех народов земного шара, — и даже у англичан! Это везде считается позором! У господина кандидата Тулиба слабые легкие. И вот вместо того, чтобы отправиться в санаторий, куда его посылают врачи, он предпочел заниматься с вами, потому что Германия испытывает недостаток в людях. Таким образом не только там, но и здесь можно погибнуть на поле чести! Позор!..
Он стоял наверху, пылая, а они сидели внизу. Кое-кто опустил голову, другие растерянно смотрели в окно. Были, впрочем, и такие, кто открыто и смело глядел в глаза любимому, но теперь столь разгневанному учителю.
— Трое учеников, которые чувствуют себя особенно отягченными виной, отправятся в соседний класс и там перед всем третьим «А» попросят у господина Тулиба прощения. Но только по-настоящему, без словесных уверток — безоговорочное признание своей вины и раскаяние. Раскаяние!
Он снова оглядел с высоты свой класс.
— Я сейчас уйду и только спустя пять минут к вам вернусь. Тем временем договоритесь, какое возложить на себя наказание за столь позорную провинность…
— Ого! Вот дает! — растерянно шепнул кто-то из учеников.
— Итак, пять минут! — провозгласил профессор Дегенер и, еще раз оглядев свою паству, заковылял назад на тоненьких ножках, с достоинством вынося из класса свое яйцевидное брюшко.
— Каков гусь! — воскликнул кто-то с восхищением.
— Выбирай выражения, мой милый! — одернул его сосед, с размаху ударив товарища по бицепсу. — Дегенер прав. Ну, кто пойдет извиняться?
Все конфузливо переглянулись.
— Первым делом я, — сказал Гофман. — И ты, Хакендаль?
— Да уж ладно, пойду, только говорить не буду.
— И я! — вызвался Порциг.
— Нет уж, ты не ходи, Порциг! Лучше посоветуйтесь тут насчет наказания для всех. Но придумайте что-нибудь толковое, чтобы Рыжий остался доволен, что-нибудь по-настоящему трудное. А ты, Линдеман, не хочешь с нами?
Они пошли, не задерживаясь. Постучали.
— Входите! — каркнул кандидат Тулиб. Но, узнав вошедших, сразу же раскричался:
— Немедленно покиньте это помещение!
Третий «А» злорадно пялился на трех кающихся грешников.
Кто-то довольно громко крикнул:
— Гофман и Хакендаль пришли с покаянной!
— Принесите снежку — им будет мягче стать на коленки!
— Господин кандидат, мы пришли, чтобы…
— Как? Вы и теперь не слушаетесь?! Сию же минуту выйдите вон! Я вас видеть не хочу…
Господин кандидат Тулиб не был великодушным победителем, отнюдь нет…
— Мы вели себя по-свински, — сказал Гофман со всей прямотой. — И пришли просить прощения…
— Прощения? Легко сказать! Вы нанесли мне оскорбление…
– И все же простите нас, господин кандидат! — настаивал Хакендаль. — Больше это не повторится. Мы будем хорошо себя вести!
— Обещаете? — просиял кандидат. — Вот глядите, третий «А»! Пусть это послужит вам уроком. Таковы печальные плоды непослушания…
Трое грешников лишь в душе простонали: «Свинья!»
— Но так легко это вам не пройдет. Господин профессор Дегенер уже придумал вам наказание?..
— Нет!
— Понятно! Он предоставляет это мне! Вы, очевидно, главные зачинщики, я вижу это по вашим лицам. Каждый из вас триста раз напишет следующую пропись: «Sunt pueri pueri, pueri puerilia tractant…» Переведи это вот ты!
Гейнц Хакендаль перевел:
— Дети — это дети, и ведут они себя по-детски!
— Детские шалости, да! Вот как я расцениваю ваше поведение! А теперь ступайте!
— Так вы нас простили, господин кандидат? — осведомился предусмотрительный Гейнц.
— Если каждый из вас со всем старанием триста раз напишет эту пропись и завтра сдаст сюда, я, так и быть, прощу вас. Но не раньше! Так и скажите профессору Дегенеру!
Все трое стояли в коридоре, насупившись, и молчали.
— Я видел, Хакендаль, как тебя зло разбирало, — шепнул Линдеман. — Так, верно, и разорвал бы его на части!
— Было дело! Но я подумал, что в армии нас будут и не так еще мурыжить, а ты стой и глазом не моргни! И тогда я поостыл.
— К чертям собачьим! Закатал нам, подлец, триста прописей сверх домашнего задания! А ведь вовсе не мы и кричали!
— Больше всех старался подлец Лангер!
— Поздно горевать, ничего нам не поможет! Пойдем послушаем, что они там надумали.
Оказывается, ничего особенного: в течение месяца каждое воскресенье работать в пригородных имениях, где из-за нехватки рабочих рук запаздывали со сбором урожая.
— Не бог весть что! — заметил Гофман. — Еще сочтет ли Рыжий это наказанием?
— Ну, а вы? Что присудила вам очковая змея?
— Лучше не спрашивай…
Разговоры пришлось прекратить — господин профессор Дегенер поднимался на кафедру.
— Ну как, все уладили? Прекрасно! Нет, мне вы ничего не рассказывайте! Я уверен, что вы все сделали, как надо. А теперь, — продолжал он, оглядывая класс, — вместо того чтобы приступить к чтению Цезаря, нам предстоит нечто иное. Класс, встать!
