Ганс Фаллада - Железный Густав
Остается Эва… Эва! И Хакендаль спохватывается, что обещал сегодня же с ней поговорить. Он поворачивает к дому и поднимается по лестнице. Наконец-то он нашел занятие, он больше не чувствует пустоты!
Но наверху его ждет разочарование: Эвы нет, она ушла. Придется сделать дочери внушение, не нравятся ему эти частые отлучки! Дети обязаны говорить родителям, куда уходят и зачем, таков порядок. Но сейчас он не может ей это сказать, она ушла. И опять чувство пустоты…
— Что ты делаешь, Малыш?
— Латинское scriptum[9] отец! Хакендаль беспомощно смотрит на тетрадь.
— А поаккуратнее писать не можешь? Что за ужасная пачкотня, Малыш!
— Ох, отец… Наш латынщик еще и не так пачкает, он сам не разбирает, что намарал. Мы помогаем ему угадывать!
— Не важно, Малыш! Ты обязан писать аккуратно.
— Ладно, отец!
Кончено, все! Ну что тут еще скажешь! Хакендаль снова заглядывает в тетрадь — проверить, как Гейнц пишет теперь, но большой разницы не видит. Однако нет смысла заводить с Малышом долгий спор…
Хакендаль идет на кухню,
На кухне мать попивает кофе. Хакендаль принюхивается: ну, конечно, это запрещенный в будни настоящий кофе вместо предписанного солодового! Хакендаль говорил уже сотни раз и, не стесняясь в выражениях, говорит в сто первый, что он этого не потерпит, деньги не валяются на улице!..
И в сто первый раз у фрау Хакендаль находится десяток оправданий для подобного самовольства: и что Отто уехал, и что голова у нее от жары разболелась, и что эта гонка на вокзал ее утомила, и что она всего только пять зернышек добавила в солодовый кофе, и так далее. II так далее.
Хакендаль все же отвел душу. Немного освеженный, проходит он к себе в кабинет. На письменном столе лежит папка с бумагами, выданными ремонтной комиссией. Хакендаль вспоминает, что ему предстоит получить значительную сумму. Он смотрит на часы: он еще успеет в свой банк. Взяв папку под мышку, Хакендаль уходит.
В банке за стеклянными перегородками народу заметно поубавилось, но к Хакендалю еще как обычно выходит его кассир и говорит с обычной рассудительной учтивостью:
— Что, господин Хакендаль, или деньжата понадобились? И доверительным шепотом: — А у нас новости: обмен банкнот отменен.
— Что это значит? — спрашивает Хакендаль с чуть заметной досадой. Его всегда берет досада, когда он чего-нибудь не понимает.
— Банкноты уже не подлежат обмену на золото. Золото изъято из обращения.
— Что ж, значит, так оно и следует, — говорит Хакендаль. — Правительство знает, что делает. Мне тоже пришлось сдать моих лошадей.
И он пододвигает по столу чек. Кассиру достаточно одного взгляда.
— Что ж, сумма порядочная! — говорит он уважительно. — Но и лошади, надо думать, были завидные. На текущий счет прикажете? Временно, разумеется, понимаю! Скоро, надо полагать, можно будет приобрести дешево самые солидные акции — ведь люди-то продают!
— Я подумаю, — говорит Хакендаль. И неожиданно для себя добавляет: — А не лучше ли приобрести парочку таксомоторов?
Эта мысль случайно приходит ему в голову. Еще минуту назад он не думал ни о каких такси. Но не мешает послушать, что скажет на это такой банковский делец…
Тот, разумеется, пришел в восторг.
— Это идея, господин Хакендаль! — воскликнул он. — Сразу видно передового человека! Лошадь сошла со сцены, автомобиль куда шикарнее!
— Кабы лошадь сошла со сцены, военное управление не уплатило бы мне такую кучу денег, — сказал, насупившись, Хакендаль. — А почему вы, молодой человек, собственно, еще не в армии?
— У меня временная броня от банка, — ответил молодой человек с важностью. — Я считаюсь незаменимым!
Хакендаля коробит это «незаменимым», ему слышится в нем фанфаронство.
— Покамест!.. — говорит он и уходит. «Дурак надутый», — вертится у него в голове. — «Хвастунишка!»
На афишных тумбах уже расклеены объявления о том, что бумажные деньги не подлежат обмену на золото. Хакендалю все равно. Ему никогда в голову не приходило отправиться в рейхсбанк и обменять кредитки на золото. Ни разу не усомнился он ни в рейхсбанке, ни в правительстве. И впредь не будет сомневаться… Никаких оснований для беспокойства нет! Деньги это деньги — что кредитки, что золото…
Хакендаль сворачивает на Малую Франкфуртер-штрассе. Он вспомнил, что здесь кабачок, куда захаживают конские барышники. Интересно, есть ли там кто из этой братии. Вот где он узнает, как обстоит дело с лошадьми. Неплохо бы приобрести для конюшни пару рысаков…
В кабачке полно народу, и Хакендалю, Железному Густаву, здесь устраивают овацию.
— Ну и потрепали же тебя сегодня, Густав! Коня за конем, — да и лошади у тебя — куколки!
— А ведь чтоб опять их купить, понадобится уйма золота! Это ударит тебя по карману, Густав!
— А разве есть лошади на продажу?
— Пока ещё нет, но, возможно, будут так недели через две- три. Я надеюсь набрать транспорт в Восточной Пруссии,
— А я думаю податься в Голландию…
— У датчан тоже лошади хоть куда…
— Лошади еще будут, да во что они станут!..
— Кому ты это говоришь? У Густава деньги найдутся!
— Слишком дорого платить я не намерен…
— Да что ты говоришь, Густав? Что может быть для тебя дорого? Раз у тебя есть конюшня, есть пролетки, без коней тебе не обойтись! Лошади не могут быть для тебя дороги! Ты без них но обойдешься!
— Или ему придется закрыть лавочку!
— Кому? Густаву? Не смеши меня! Когда мы с тобой уже давно в упаковочку угодим, у Густава все еще будет его извозчичий двор. Ведь Густав у нас железный, верно, Густав?
Приятно было чувствовать общее признание и уважение. Эти люди понимали, чего он достиг в жизни. Шутка ли — из захиревшего дела тестя создать образцовую конюшню! Это стоило немалого труда, да и мозгами пришлось пошевелить. Держать в руках тридцать извозчиков, которые всегда непрочь выпить лишку, — само но себе дело нелегкое. Дома им кажется, что иначе и быть но могло, здесь же только и слышалось: «А помнишь, Густав, как старина Кубланк хотел всучить тебе свою пегашку? Он еще ее мышьяком поил. А ты ни в какую!»
Рассказы о лошадях, давно околевших, и о торговцах, уже не значившихся ни в одном промысловом списке, — рассказы седой старины! Но они согревали сердце. Хакендаль задержался в кабачке гораздо дольше, чем предполагал, ну да что ему делать дома!
Поужинали вместе за одним столом: холодные котлеты да горячие сосиски с картофельным салатом — на выбор. Но и на том не остановились. Кто-то предложил отправиться в небольшое варьете по соседству, где подавали пиво. Уселись всей компанией за большой стол и с любопытством и восторгом неискушенных зрителей принимали все, что происходило на крохотной эстраде: шансонетку, визжавшую, будто ее режут; обшмыганного волшебника, у которого неизвестно куда исчезали обшмыганные кролики; напоследок он стал показывать карточные фокусы — сами барышники показывали их куда лучше. А затем появилась танцовщица, задиравшая свои кружевные юбки и так быстро вертевшаяся юлой, что мелькали ее белые штанишки. Мужчины наградили ее старания бешеными аплодисментами.
Был исполнен и номер сверх программы: хозяин варьете шагал в ногу со временем. На сцену выбежали две девицы, одна — с ружьем и в каске — должна была изображать солдата, другая — с моноклем и саблей — лейтенанта. Солдату приказано было делать ружейные приемы, а он упирался. Лейтенант, бряцая саблей, картавил и даже потерял монокль, но солдат заартачился: надоела ему эта муштра.
Вот и вся недолга! Как вскоре выяснилось, солдат считал, что всему уже выучился, а теперь — подавай ему Париж! Париж! Лейтенант, конечно, рад-радехонек. Он хватает солдата за талию, и они вместе отплясывают вальс победы «Даешь Париж». Из-за кулис машут черно-бело-красными флажками, вспыхнули бенгальские огни.
Рояль наяривает «Слава тебе, победою венчанный!», публика поет стоя. У всех серьезные лица, все воодушевлены.
Только покидая гостеприимное заведение, Хакендаль смекает, что не всем остался доволен. Ружейные приемы у обеих танцорок так и не вытанцевались. Девицы в таких вещах ничего не смыслят. Да и вообще вся затея — чистейшая ерунда! Вальс победы «Даешь Париж!» — подумают, что можно и впрямь дотанцевать до Парижа, что и боев никаких не предвидится и что вся наша трудная подготовка мирного времени — чистейший вздор! Нет, уж извините!
И Хакендаль дает себе слово, что ноги его больше не будет в этом заведении. Да и к барышникам его не скоро загонишь. Пусть сперва поработают, привезут лошадей. Уважающий себя человек не должен пить больше, чем ему показано.
Он возвращается в свой двор и по привычке первым делом заглядывает в конюшню. Горит только один фонарь. Рабаузе нету. Что ж, это правильно. Не оплачивать же ночного сторожа из-за пяти лошадей.
