Жюль Жанен - Мертвый осел и гильотинированная женщина
Наконец появился человек, коего я ожидал. Он был в выходном платье и в перчатках, он собирался выйти из дому, и я знал, на какое свидание.
— Сударь, — обратился ко мне этот человек, бросив беспокойный взгляд на часы, — нынче я себе не принадлежу; не соблаговолите ли сообщить цель вашего визита?
— Я пришел, сударь, просить вас о милости, в коей вы мне не откажете.
— О милости, сударь? Я был бы счастлив оказать ее вам, у меня часто просили о милости и всегда тщетно — это все равно, что просить пощады у рушащейся скалы.
— В таком случае вы должны были нередко чувствовать себя весьма несчастным.
— Несчастным, как скала. Правда, я занимаюсь жестоким ремеслом, но мне служит опорою право, единственное законное право, которое еще никто ни на миг не оспаривал в наше время.
— Верно, вы — это законность, нерушимая законность, сударь; и в добросовестно написанной истории, чтобы доказать величие законности, надо возвыситься до вас.
— Да, — подхватил мой собеседник, — это беспримерный факт, никто никогда не отрицал, что я в своем праве. Революция, анархия, империя, реставрация — ничто не повлияло на мое право, оно всегда оставалось на своем месте, не сдвигалось ни на шаг ни взад, ни вперед. Под мой меч склоняла голову королевская власть, потом народ, потом империя; все подпало под мое иго, только надо мною одним никакого ига не было, я был сильнее закона, чьим высшим выражением я являюсь; закон сто раз менялся, только я не сменился ни разу, я был неотвратим, как судьба, и силен, как долг; из стольких испытаний я вышел с чистым сердцем, с окровавленными руками и с чистой совестью. Какой судья мог бы сказать о себе так, как говорю я, палач? Но еще раз, сударь, время не терпит; смею ли спросить вас, что вам угодно?
— Я всегда слышал, — отвечал я, — что осужденный, коего предают в ваши руки, принадлежит вам целиком и полностью; я прошу уступить мне одного, он мне очень нужен.
— Знаете ли, сударь, на каких условиях закон отдает мне осужденных?
— Знаю. Но после удовлетворения закона вам кое-что остается: тело и голова — именно это я и желал бы купить у вас за любую цену.
— Если речь только об этом, сударь, сделку заключить недолго. — И, снова взглянув на часы, он добавил: — Но прежде позвольте мне отдать несколько распоряжений.
Он торопливо позвонил, и к его услугам явились два человека.
— Будьте готовы к половине третьего, — приказал он, — и оденьтесь поприличнее; будет женщина, мы должны оказать ей всяческое уважение.
Выслушав его, оба человека удалились, и тут же в комнату вошли, чтобы попрощаться с ним, жена и дочь. Дочь, уже шестнадцатилетняя девица, поцеловала отца и сказала, улыбаясь:
— До скорой встречи!
— Мы ждем тебя к обеду, — подхватила жена. Потом, подойдя к нему поближе, шепнула: — Если у нее хорошие черные волосы, прибереги их мне для накладных локонов!
Муж обернулся ко мне.
— Волосы входят в нашу сделку? — спросил он.
— Все входит, — отвечал я. — Туловище, голова, волосы — все, включая пропитавшую их кровь.
Он обнял жену со словами:
— Получишь в другой раз.
XXVIII
САВАН
Час пробил. Окровавленную голову уже ждали. Каждый устроился поудобнее, чтобы видеть, как умрет та, которой предстояло умереть. Так уж устроен Париж: ему все равно, порок или добродетель, невинность или преступление, — он не справляется о жертве, лишь бы она умерла! Минута агонии на Гревской площади — это самое приятное из всех даровых парижских зрелищ. А ведь эта ужасная Гревская площадь испила столько крови! Пока весь безжалостный город стремился к месту казни, задыхаясь от спешки, опережая роковую повозку, я поднимался по улице Анфер; в последний раз углубился я в эти глухие кварталы, скопище всей нищеты, всех низостей парижского люда; я снова прошел мимо больницы «Капуцины», где она содержалась когда-то, мимо «Грязей», где ее уже не было, мимо приветливого домика молодого плотника — ни его, ни его нареченной я не встретил, они ушли поглядеть, хорошо ли работает машина. Во дворе еще стояла банка с красною краской, при помощи которой эшафоту впервые придавался слегка кровавый оттенок. Я миновал Сальпетриер: мальчик и его мать сучили еще одну веревку, словно понимали, что надо будет заменить ту, которую скоро разрежет палач. У заставы я снова нашел того нищего, что изображал героя; маленький попрошайка опять назвал меня «Боженькой». Ужасно! Двое стариков, поддерживая друг друга и спотыкаясь, влачились к площади, чтобы поглазеть на казнь: то были отец и мать Анриетты! Ничего не подозревающие, любопытные, они тоже шли на этот праздник, где должна была пролиться кровь. В тяжелой карете проехал важный с виду мажордом, и я узнал своего итальянца. Так увидел я почти что всех героев моей книги. Жизнь их ни на йоту не изменилась, они стали двумя годами старше, вот и все; а я исчерпал свою жизнь, утратил последние иллюзии ранней своей юности! И я предпринял последнюю прогулку на кладбище Кламар, чтобы дождаться там доставки купленного утром товара.
Было два часа пополудни, солнце передвигалось медленно, и я шел под удлинившимися тенями придорожных пыльных тополей, когда заметил на зеленой лужайке привязанные к деревьям веревки, на которых было развешано в большом количестве белье для просушки; несколько женщин, стоя на коленях у соседнего ручья, ударяли вальками по мокрому белью, вызывая ответное эхо; и тут только я вспомнил, что у меня нет погребального савана: я решил добыть его во что бы то ни стало. Я спустился с большой дороги на лужайку: она как раз принадлежала моей крошке Женни. Женни собственной персоной сидела на мешке с овсом, предназначенным для ее лошади, и сторожила развешанное белье, а также и то, что еще оставалось в корыте, — такая же, впрочем, славная и резвая, да еще и беременная на восьмом месяце.
— Вы так печальны! — сказала она мне после первых приветствий.
— Ты находишь, Женни? Это потому, что мне нужен сию же минуту большой кусок ткани (я надеюсь на тебя!), чтобы похоронить бедную девушку, которая умирает.
— Умирает? — поразилась Женни. — Но, может быть, есть еще надежда; я видела много молодых девушек, которые возвращались разве что не с того света, а теперь чувствуют себя не хуже нас с вами.
— Для нее, Женни, надежды нет! Нынче в четыре часа она наверняка умрет! Поспеши же, время не терпит, дай мне во что ее завернуть.
Женни отвела меня к своим веревкам и показала простыни.
— Это не то, — сказал я. — Мне надо что-нибудь потоньше, женскую сорочку, например; ты скажешь, что она потерялась, что ее у тебя украли — скажи, что хочешь, Женни, я потом возмещу тебе все, но она мне нужна.
Добрая девушка не заставила себя долго упрашивать, она позволила мне пересмотреть все белье, но я не находил ничего по росту Анриетте: то было велико, это слишком мало; иногда меня останавливала метка с именем владелицы вещи: я хотел, чтобы, за неимением клочка освященной земли, несчастная получила хотя бы ничем не запятнанный саван. Женни шла за мною, не понимая моей угрюмости.
В конце концов я нашел развешанный на миндальном деревце, уже покрытом лиловатыми цветочками, самый прекрасный саван, какой только можно было вообразить. То был чудесный батист, белый и гладкий, как атлас, украшенный по верху и по низу легкой вышивкою; он так колыхался под весенним ветерком, что порою под тонкой тканью чудился шестнадцатилетний девичий стан.
— Вот то, что я искал, — сказал я Женни, — вот то, что мне надо, дай мне это, и я буду удовлетворен.
Женни колебалась. Ведь эта прекрасная вещь принадлежала невинной особе, почти девочке, которая через неделю должна была венчаться. Но я выглядел столь довольным своею находкой, что добрая Женни не посмела противоречить моему желанию. Я бережно свернул свой роскошный незапятнанный саван и собрался было уходить, но тут же возвратился назад.
— Это еще не все, — сказал я Женни, — мне требуется еще кое-что, маленький саван вроде мешочка…
— Значит, это для родильницы? — проговорила Женни.
Я попятился, так испугавшись, будто она разгадала мой секрет.
— Родильницы! Кто тебе сказал, Женни?
— Да я сама все понимаю, — возразила она, — саван для матери, саван для ребенка. — И, взглянув на свою расплывшуюся талию, добавила: — Печальная смерть!
— Увы, да, милая Женни, очень печальная смерть. Нельзя убивать женщину, только что ставшую матерью!
— По крайней мере, — продолжала Женни, — ей бы следовало умереть лишь в том случае, если бы у нее не было ребенка, которого можно любить.
Я добавил к первому савану мою собственную наволочку, на которой столь часто и так блаженно покоилась моя голова. Когда я удалился, Женни перекрестилась и шепотом помолилась за умирающую.
