Бруно Ясенский - Заговор равнодушных
В спорах с Эрнстом он впервые столкнулся с критикой слева и почувствовал необходимость пересмотра некоторых позиций. Споры эти давали его уму новый толчок. Роберт по своему характеру, как легко догадаться, был натурой сугубо интеллектуальной. Умственная работа была для него источником тончайших наслаждений, по сравнению с которыми бледнели все другие ощущения и чувства. Уже одно это объясняло в известной степени его новую привязанность к Эрнсту, как к косвенному возбудителю новых интеллектуальных эмоций. Если добавить, что у Роберта не было настоящего друга, что с людьми он сходился трудно, возрождение его горячей дружбы к Эрнсту станет еще более понятным. Мост между ними был переброшен с детства, возводить его не было надобности, а это чрезвычайно облегчало их новое сближение. К тому же какое-то подсознательное, неуловимое ощущение вины перед Эрнстом теперь, когда представился случай загладить ее без остатка, еще усиливало привязанность к нему Роберта.
В своих разговорах с Робертом Эрнст давно уже перестал быть стороной, преимущественно воспринимающей. Способность делать из всего молниеносные политические выводы помогла ему и тут. Вскоре он стал переводить приятелю на язык политики такие явления, которые в глазах Роберта не имели к ней как будто прямого отношения. Он политизировал в шутку даже тяжеловесные академические термины Робертовой науки. Слово «питекантроп», обозначавшее, по выражению Роберта, обезьяну, еще не ставшую человеком, и в то же время человека, еще не переставшего быть обезьяной, он стал употреблять как синоним «наци» и вообще всякой масти поборников фашизма и реакции: этот род людей, если серьезно взвесить, не заслуживал гордого названия «Homo sapiens».
Роберт считал это оскорбительным для своего любимца питекантропа. Эрнст убедил его цитатой из Энгельса, что только с переходом средств производства в общественную собственность и с устранением господства продуктов над производителями человек окончательно выделится из царства животных. Для тех, кто с животным упорством хочет задержать человечество в сенях предыстории, нельзя найти более подходящего имени! Роберт согласился, но потребовал выделить из этой общей группы военных; по его мнению, этот вид человекообразных стоит еще по крайней мере двумя ступеньками ниже на лестнице эволюции. Поэтому оба приятеля стали звать их дриопитеками, присвоив им имя самой древней из антропоморфных обезьян.
Теории и вещи, не заслуживающие серьезного разбора, Эрнст стал определять одним словом: эоантроп. Они не говорили больше: чистейший блеф; они говорили: чистейший эоантроп.
Этот условный язык, свойственный и понятный только им обоим, придавал их разговорам особую дружескую интимность. Болтая с приятелем до поздней ночи, Роберт со смутной тревогой отгонял от себя мысль, что вот однажды Эрнст может вдруг уйти и опять кануть в неизвестность…
11
Неделю на шестую пребывания Эрнста в доме Эберхардтов Роберт поднялся к нему наверх позже обычного и возвестил с порога, что вернувшийся из-за границы Эберхардт-старший ждет их обоих к ужину. Скрывать от отца пребывание Эрнста в доме немыслимо. Старик все равно узнает, только обидится, что от него утаили. Роберт рассказал отцу вкратце все дело. На Эберхардта-старшего вполне можно положиться. Болтливостью никогда не отличался. Тем паче, чувствуя себя посвященным в тайну, будет молчать, как рыба, – за это Роберт ручается головой, – в случае же непредвиденной надобности, при своих связях, может оказаться весьма и весьма полезным.
Эрнста приезд старого Эберхардта не привел в особый восторг. Не умея этого скрыть, он пробормотал: предпочтительно, если бы о его пребывании здесь знало как можно' меньше людей. Поскольку, однако, Роберт уже посвятил в это отца, ничего не попишешь. Так или иначе, время уже ему, Эрнсту, ставить паруса: побездельничал, пора и честь знать!
Роберт накинулся на друга с возмущением, упрекая его в злопамятстве и нежелании забыть Эберхардту-старшему какую-то обиду десятилетней давности. Эрнст увидит: старик Эберхардт – очень занятный человек. Немножко чудаковат, надо к нему привыкнуть. Зато по-настоящему крупный ученый и, что ценнее всего, стихийный материалист: попов видеть не может, а религию считает атавистическим продуктом недоразвитого мозга, наглядно свидетельствующим о происхождении человека от четвероногих. К сожалению, в равной степени не терпит и политики, называя ее философией глупцов. Пытаться его переубедить – напрасный труд.
По словообильным предупреждениям Роберта Эрнст заключил, что встреча будет не из приятных. Он был чрезвычайно рад, что на прошлой неделе ему принесли новый костюм, сделанный за глаза. Мерку снимал Роберт, не проявивший при этом особых портняжных способностей. Предстать перед старым господином Эберхардтом в самовольно заимствованном у него костюме было бы вдвойне неприятно.
Они спустились вниз и сели за стол. Минут через пять явился старый господин Эберхардт. Эрнст поднялся навстречу и, пожимая ему руку, шутливо назвал свое имя. Профессор, не поняв шутки, буркнул какую-то любезность, вроде «очень приятно», словно виделись они с Эрнстом действительно впервые. Это был человек лет пятидесяти, идеально выбритый, с тщательно зачесанными назад редкими седыми волосами. Одет он был с подчеркнутой аккуратностью, в темный, хорошо сшитый костюм, без единой пылинки. Крахмальный воротничок и торчащий из верхнего кармана пиджака край белого платочка придавали старому господину даже несколько франтоватый вид. На Эрнста он произвел впечатление человека, весьма следящего за своей наружностью. Он походил на тех очень корректных пожилых господ, которые могут еще нравиться женщинам, знают в них толк, любят хорошую и изысканную кухню и умеют, если захотят, быть обаятельными. Эрнст вспомнил, что мать Роберта умерла от родов, после чего господин Эберхардт больше не женился. Очевидно, поэтому он сохранил в своей внешности, а вероятно и в привычках, кое-что от старого холостяка.
Пока Роберт хлопотал около буфета, выставляя на стол вина, профессор, повернув голову, пристально уставился куда-то поверх Эрнстова плеча.
– Кто это так наследил? – спросил он вдруг, указывая глазами на паркет.
Эрнст невольно оглянулся и действительно увидел следы чьих-то подошв на паркете.
– Если вы обращаетесь ко мне, – сказал он, глядя на старика с легкой иронией, – то я, как вам известно, уже несколько недель не выхожу на улицу.
– Что?
– Несколько недель не выхожу на улицу. Тем самым я наследить не мог.
– Да я не к вам! – пожал плечами профессор и принялся за еду.
Пока не вернулся Роберт, оба ели и молчали. Эрнст украдкой, не без интереса, наблюдал за Эберхардтом-старщим.
– Несколько недель не выходите на улицу? – после длительного молчания спросил профессор. – Это нехорошо, надо гулять.
– Что? – переспросил на этот раз Эрнст.
– Надо гулять, говорю! Здоровья своего не жалеете.
Эрнст в первую минуту решил, что профессор над ним подтрунивает, и, приподняв брови, взвешивал, как себя дальше вести. Встретив значительный взгляд Роберта и его веселую улыбку, он решил держаться прежнего полушутливого тона.
– А я гуляю. По комнате. Для вящей вентиляции открываю окно…
– Неудобно вы себе жизнь устроили, – без особого сочувствия сказал профессор.
– Видите ли, сам я ее так неудобно не устраивал. Если же вы хотите сказать, что вообще наша жизнь устроена неудобно, то я с вами вполне согласен. Именно потому тем из нас, кто хочет ее сделать разумнее и удобнее для всех, приходится претерпевать множество неудобств.
Профессор минуту смотрел на него внимательно.
– Не думаю, чтобы так, как вы хотите ее устроить, было удобнее для всех, – сказал он наконец, напрасно пытаясь выловить из судка маринованный гриб и раздражаясь от этого еще больше. – Лучше скажите: для всех тех, кто останется в живых, остальных вы перестреляете. Это сейчас самый модный и самый легкий способ дискуссии.
«Эге! Вот где зарыта собака! Мы, оказывается, не терпим насилия как такового!» – не спуская глаз с профессора, быстро и почти радостно прикинул Эрнст. Он недолюбливал загадочных натур и не без основания считал, что все они, с небольшими вариациями, укладываются в несколько основных схем.
– Как вам известно, в моду этот способ ввели не мы, – возразил он дружелюбно. – Точнее, его ввели именно против нас. Мне не совсем понятно, почему вы спокойно допускаете, когда ничтожное меньшинство применяет его ежедневно к большинству, и возмущаетесь, когда большинство вынуждено к нему прибегнуть против кучки в интересах всего человечества.
– Я ничего не оправдываю! – ударив ладонью по столу закричал Эберхардт-старший, встал из-за стола и ушел.
Эрнст начал уже извиняться перед Робертом за то, что испортил старику ужин, и заверять, что сделал это без злого умысла, когда вдруг профессор появился опять, на этот раз из совершенно противоположных дверей, кивнул головой и как ни в чем не бывало сел за стол.
