Василий Смирнов - Открытие мира (Весь роман в одной книге)
— Во сне‑то я каждую ночь хожу, — снова заговорил он глухо, горько. — Ни разу не снилось, что нет у меня ног. Понимаешь? Все с ногами, как прежде, живу, и не вспоминается, что нету их давно у меня… А вчера приснилось, будто клевер кошу в волжском поле. Хорошо кошу, по росе, легко. Тороплюсь за вёдро управиться, высушить, в сарай сложить, опоздай — подгребешь одни палки… Утро такое красное, с прохладцей, в каждой росинке солнышко горит и не гаснет. И явственно все это вижу — клевер вымахал, считай, по пояс, как хвачу его наотмашь, в сажень, своей литовкой — чисто лес валится мне под ноги… Сапоги на мне старые, худые, промокли от росы, чмокает, хлюпает в сапогах, а мне хоть бы что, даже нравится… Остановился точить косу, достал оселок из налопаточника, звяк по косе — и проснулся… И что же ты скажешь, брат, потянулся на кровати, ровно опосля работы, в самом деле, чую: до печи, до кирпичной ее стены достал подошвами… Ну, вот есть у меня ноги, живые, здоровые, и все тут!
Батя вздохнул.
— Часто у меня такое бывает, — признался он.
Пошевелился в тележке, кожаные обрубки знакомо скрипнули.
— Да вот и сейчас пальцами шевелю, верь не верь, шевелю, что хочешь делай! — шепотом сознался он, морщась. — На левой ноге, на мизинце мозоль, в окопах натер портянкой… эвон она, чертова мозолища, саднеет, болит, мешает!
— О, буд проклят война! — скрипнул зубами Франц, вскакивая.
У Шурки под картузом ударил мороз и долго не проходил, не отпускал.
Но то непередаваемое, радостно — веселое состояние, которое переполняло его и душило, было сильнее мороза. Ему было ужасно совестно, но он ничего не мог поделать с собой. «Я буду за тебя пахать, тятя! Я! Я!» — кричало, пело, смеялось в Шуркиной душе.
— Выручил, друг, спасибо, не забуду, — сказал батя, докурив самокрутку, перестав морщиться. Потом, помолчав, подумав, качнул шапкой и пуще нахмурился. — Одно неловко получается — украдкой, ровно какие воры… Нехорошо. Совсем плохо получается, ферштейн?
— Наин! Наин! — закричал Франц, сообразив, о чем недовольно толкует батя. — Революция — разрешиль, герр управ Васель Оныч — разрешиль!
Смеясь, путая слова, он принялся снова рассказывать, объяснять, как у него здорово получилось с лошадью.
— Все равно неловко, — досадовал батя, — я есть Совет, секретарь, понятно тебе? Ну, и сообрази теперь, что к чему: мне о других положено думать, о себе — в последнюю очередь. Безлошадных‑то сколько!
— Пфа! — не уступал, твердил свое Франц. — Ви есть русс герой гросс. Вам есть сипасиба, пахат — сеят, пожалста!
Шурка был согласен с пленным. Но перед ним в тележке сидел теперь не просто батя, вернувшийся с войны, несчастный калека, сидел крепко, важно секретарь Совета и непреклонно рассуждал по — своему, за весь Совет, очень правильно, и Шурка был согласен и с ним. Но ведь не вести же обратно в поводу Ветерка в конюшню, не тащить в телеге плуг и борону, раз начато дело? Хоть и не совсем удобно, не по всей правде, но надобно как‑то это дело доводить до конца. И слава богу, что так получилось. И тут ведь есть правда, пусть капелька, а есть! У кого поднимется рука отказать бате в лошади?
За какой‑нибудь час с небольшим вспахали и заборонили они со славным дядькой немцем — австрияком узкую, как межник, Шуркину полосу. Ну, при бате пахал один Франц, что ж из того, а скородил Сана Кишка, уж это не выдумка, извините, не сочинение. И батя, толкнув ближе свой самокат, попробовав пашню обеими горстями, усмехаясь, поводя усами, одобрил работу:
— Перина! Хоть сам заместо ячменя ложись… и одеяла не надо.
Но сеять Франц не умел, сеял плохо, и Быкова работница Марфа, идя мимо, не утерпела, напустилась на него.
— Идол! Харя немецка, бессовестна! Да разве этак‑то сеют, безручье?! — закаркала она, надвигаясь на оторопелого пленного. Ростом под стать ему, неуклюже — деревянная, ломовая кобыла и есть, а головка птичья, замотана, закутана в шалюшку, как всегда, чтобы не простудиться. Ручищи у Марфы что крюки, тего и гляди зацепят, заедут по загривку, будь он хоть и мужика, этот провинившийся загривок, ей все равно. — Гли, идол, эво: где густо, где пусто, — каркала Быкова работница, точно на своем хозяйском загоне, словно ругмя ругая нанятого ею поденщика. — Колос, что волос. Нету плеши — осенью пляши!.. А, без понятьев, нехристь! Как об стену горох… Дай — кось лукошко‑то!
Отняла у Франца лукошко, продела на шею отцовский старый, выцветший добела кушак, на котором оно висело, и, утопая в Шуркиной перине бревнами в полосато — мохнатых чулках и опорках, принялась сердито, равномерно стучать деревянной горстью с семенами по громкому лубу, по его ободу.
— Пардон, фрау Марафа, пардон, — извинялся Франц, забегая по пашне перед работницей, прикладывая ладонь к голубой кепке, а она по — прежнему была повернута козырьком назад, — один смех.
Шурка с хохотом закричал:
— Франц, кепку‑то поправь, — честь отдаешь!.. Два наряда вне очереди, гефрайтор! Драй! Фир!
— Данке, фрау Марафа, данке шён, — слышно сказал пленный, отставая, вытягиваясь, поправляя наконец кепку, козыряя лошадиной спине по — настоящему. Ей — богу, спина того заслуживала!
А батя, глядя, как Марфа старается, сеет ячмень, опять плакал.
Казалось, ничего не было и не могло быть слаще, больнее и важнее того, что случилось для Шурки на ихней полосе в яровом поле. Но миновало немного времени (ему показалось — и времени никакого не миновало), и плуг без земли и неба, и сам он, Шурка, за этим плугом, и отец в тележке, в слезах, жалующийся, что болит мозоль на ноге, на мизинце, и мороз под картузом, и Марфа — работница с лукошком, и Франц, козыряющий ей, и, дороже всего, та безудержная веселая сила, которая переполняла Шурку, душила и не отпускала, смеялась и пела, — все это незаметно уступило место другим чувствам и другому, самому обыкновенному делу, которое делали мамки, ребята и он, Шурка, вместе с ними.
Садили картофель.
Это было знакомое, привычное веснами занятие, все его любили. И вот почему: уж больно хорошо всегда работалось, когда садили картошку семьями, этакой собственной помочью, а тут еще, бывало, и теплынь на дворе, и все посеяно, даже лен, осталось посадить одну картошку — деревенский хлебушко, — и конец весенней суматохе, роздых народу перед навозницей. А нынче, невиданно, садят картошку, почитай, всем селом, как пропустить, не подсобить, не повеселиться, языком не почесать, не порадоваться. Мамки, побросав стирку, огороды, стряпню, сбежались с раннего утра на пустырь с ведрами, корзинками. И не потому только, что хотели; осенью получить лишний какой мешишко картошки, хотя и это, конечно, бралось в расчет по нонешнему времени (пригодятся картохи ой как!), но и просто — напросто потому, что не могли утерпеть, не побывать на народе. Ребятня и подавно не стерпела: славно кидать в землю. мелкую, багряную, точно окрашенную в луковых перьях, как пасхальные яйца, и светло — золотистую, пахнущую яблоками картошку. Да, отлично бросать в мягкую, влажно — прохладную борозду картофель, слушать между делом жаворонков, замечать, что погодка‑то, гляди, меняется после дождя, наконец, возвращается весна — красна, куда ж ей деваться‑то. Теплеет и теплеет в поле, скоро и окуньками можно будет побаловаться на Волге, а пока болтай себе о чем придется, дурачься, озорничай. Садить картофель и не дело вовсе — забава, игра, лучше которой и не придумаешь ничего.
Сам дядя Родя Большак вдвоем с Никитой Аладьиным, без шапок, с копнами взъерошенных мокрых волос, в нижних белых рубахах, как Франц, прокладывали по готовой пашне прямые борозды: Никита Петрович — на своем хромом мерине, дядя Родя — на Ветерке, и этому теперь никто не поражался. Дедко Василий до того расщедрился неизвестно с чего, что и картофеля семенного отпустил. И правильно сделал, толковали все, — лишняя картошка оказалась в усадьбе, куда ее девать, зазевался, поскупился — и скотине не скормишь, выбрасывай добро в навоз. А тут, глядишь, осенью привезут с поля хозяевам самого свеженького, крупного, рассыпчатого картофеля — кушайте, господа, смотрите не подавитесь только, хо — хо!
Яшкин отец и Аладьин не успевали пройти плугами, как мамки и ребятня налетали сзади пахарей грачиной галдящей стаей, гремели ведрами, скрипели прутьями корзинок и — извольте получить, готово! — заваливайте борозды, миленочки наши, председатель и товарищ председателя Совета, не жалейте земли, она теперь вся наша, ха — ха — ха! Не забывайте плугами‑то дважды пройтись между рядами, чтобы просторно, приятственно было расти, нежиться матушке — картошечке, чтоб удобно было ее потом распахивать, окучивать сохой, когда проглянет густо ботва по суглинку темно — зелеными кустиками, чисто букетами каких цветов. Шуркина мамка пришла посмотреть, как садят сообща картофель на барской земле, да так и осталась на пустыре от удовольствия, принялась подсоблять. И тетя Клавдия явилась с ведерком, молчаливо — оживленная, по — прежнему бледно — сиреневая, сама как картофелина. Бабы, жалея, погнали ее прочь, но она и не подумала слушаться.
