Кнут Гамсун - Местечко Сегельфосс
– Ну, да, фрекен!
– Извините, не примите дурно то, что я скажу. С вами интересно разговаривать, господин Борсен. Но ведь вы же должны здесь изнывать. Вы улыбаетесь, но, конечно же, вы изнываете от тоски.
– Ха-ха, вы думаете, что я похоронен, лежу в могиле? Думаете, что я жертва обстоятельств? Нет, фрекен, вы наивны. У меня нет никаких высоких стремлений потому, что все другое не выше, я живу по своей воле, она выше всего. Я не требователен, но, пока что имею все, что мне нужно, – дом, платье, еду и выпивку.
– Вы умышленно сказали – выпивку?
– Хм. Не умышленно.
– Ха-ха. Вот это-то самое и есть! Да, мне смешно, глядя на вас. А вдруг настанет день, когда у вас не будет дома, платья, еды и выпивки?
– Я приму его так же, как и другие дни. Встреть меня, Гете, в тот день, когда я рассержусь!
– Вот великолепно сказано! – с улыбкой воскликнула молодая особа.
Борсен поднялся и произнес строго:
– В последний раз, фрекен, пойдете вы к Виллацу Хольмсену и разрешите ли мне сопровождать вас?
– Я не пойду к нему. Отвернитесь немножко, я встану.
– Я уйду.
– Вы мной очень недовольны.
Борсен не упустил случая ответить высокопарно:
– В тот день, когда я буду вами недоволен, я брошусь в море! – После этого он принял такой вид, как будто больше ничего не может для нее сделать.
Фрекен Клара снова улеглась и сказала:
– Я не буду вставать.
– Это оскорбление красоты – прикрывать ее простыней, – сказал Борсен.
– Вы совсем не знаете, насколько я красива, – возразила она.– Откровенно говоря, вы находите что я поступлю очень глупо, бросив одно искусство, в котором я – ничто, и перейдя к другому, в котором я могу достигнуть многого? Вам, может быть, не хочется отвечать?
– Вот видите ли, фрекен, мне не пристало выступать оракулом и подавать людям хорошие советы. Но тут вопрос идет о том, чтоб покинуть искусство вообще.
– Да, и перейти к другому.
– Нет.
– Ах, вот как!
– Вообще покинуть искусство. А это может делать тот, кто не может ему служить.
– А разве сценическое искусство не искусство?
– Нет, это – актеры.
– В этом с вами никто не согласится.
– Да, – сказал он.
В соседней комнате заходили, – должно быть, группа вернулась домой.
– Вы не видели, как я играю комедии, – сказала фрекен Клара.
– Нет, – сказал опять Борсен.
Фрекен Клара вдруг захохотала и проговорила:
– Нет, вы просто говорите глупости! Вы хотите, чтоб я приняла ваши слова всерьез?
– Ничего не имею против, – ответил он. Фрекен Клара захохотала еще громче и сказала:
– Нет, это просто остроумные реплики, точь-в-точь как в пьесах. Господин Борсен, я вас еще увижу? Увижу я вас днем?
Он застал ее днем в ее комнате, она была одна, полуодета, умыта и хорошенькая. И, должно быть, между ними что-то произошло, что-то такое, чего он не ожидал, придя, и чего не понимал, уходя. Начальник телеграфа Борсен был ошеломлен и сбит с панталыку, стал веселым малым и дураком. Боже, что за состояние! Он был словно пронизан светом, шел, закинув голову в небо, и нес ее, как пустое место, как сияющее пустое место. Вот так состояние!
Когда настал вечер, он пошел на маленькое кладбище и сорвал два цветка с могилы лейтенанта Виллаца Хольмсена и его жены. Эти цветы фру Раш посадила там в горшке, чтобы порадовать молодого Виллаца, и вот Борсен сорвал их, до того он очумел. И принес цветы на набережную, и стоял там, и ждал, пока труппа не сядет на пароход и не уедет.
– Вот, пожалуйста, – сказал он фрекен Кларе, снимая шляпу.
– Боже мой, откуда вы достали такие прелестные цветы? – спросила она.
– Я достал их на кладбище, – ответил он.
Она поняла, что он сказал правду. Она передала это другим. Актерам это пришлось по вкусу, они громко захохотали и очень оценили это.
– Не пора ли сходить на берег? – спросил артист Макс, видимо бывший не в духе.
– Нет еще, – сказал капитан.
– Вот так черт! – вскричал Макс. – Я забыл портрет Лассена, – сказал он.
– Давайте устроим так, чтобы нам опять приехать в Сегельфосс! – сказал антрепренер и примадонна.
На пароходе стоят двое пассажиров, смотрят на Борсена, и один как будто узнает его.
– Как зовут этого человека? – спрашивает он стоящих на берегу.– Ага, Борсен? – Он оборачивается к другому пассажиру и говорит: – В наших местах был Борсен, корабельщик, богатый дом. У него был сын, из которого ничего не вышло. Парень пытал свою судьбу в актерах, – писал пьесы, – на всем провалился. Уж не он ли это?
А Борсен стоял на набережной и ничего не слышал и до того очумел, что говорил совершенно искренне и не мог сказать ничего выспреннего.
– Приезжайте опять на обратном пути! – то и дело повторял он.
Последнее его впечатление от фрекен Клары было, что она стояла на палубе закоптелого парохода и натягивала белые перчатки, купленные в Буа. А он думал о том, куда она на это время положила его розы.
Те розы, что добрейшая фру Раш разрешила ему похитить с украшенной ею могилы.
ГЛАВА IX
Окружной врач Муус оставался в Сегельфоссе несколько дней и решил использовать случай, чтоб нанести визит господину Хольменгро. С ним отправился и адвокат Раш.
– Это очень любезно с вашей стороны, господа! – сказал господин Хольменгро.
– Я всегда доставляю себе удовольствие пожать вам руку, когда бываю в этих местах!—сказал окружной врач Муус.– Фрекен, надеюсь, здорова?
– А, позвольте вас поздравить вот с этим! – прибавил он, указывая на перстень господина Хольменгро.
Окружной врач Муус был вполне светский человек, слова так и лились с его уст, и он умел протежировать людям и проявлять благожелательность. Адвокат Раш двигался чуточку медленнее, но был силен и положителен, настоящий мужчина. Он преклоняется перед окружным врачом и был его другом. Хуже всего было в нем то, что он так растолстел, так разъелся, у него была привычка бренчать в кармане ключами, и иногда он вынимал их и держал в руке; а пальцы, бренчавшие ключами, были такие толстые и коротенькие, прямо на удивление. Он надел обручальное кольцо на мизинец, но оно и там стало чересчур тесно, и вот уже несколько лет он ходил без обручального кольца и, по-видимому, нимало этим не огорчался.
Он сейчас же заговорил о событии, о театре.
– А вы не были, господин Хольменгро? Напрасно. По совести, это стоило затраченных денег. Спросите доктора!
Адвокат был так заинтересован этим, потому что ему надо было написать критику для «Сегельфосской газеты», он уже написал ее.
– Хм! – сказал доктор Мусс.– Вы слышали, господин Хольменгро, о перемене, которую я намерен предпринять относительно своей скромной особы?
– Нет.
– А-а, но это не то, о чем вы думаете и что тоже, может быть, не очень далеко, это не женитьбы.
– Так что же?
– Я подал прошение о переводе.
– В самом деле? Я предпочел бы первое! – вежливо ответил господин Хольменгро.
– Ах, что до этого… у вас будет другой доктор, гораздо лучше меня.
– Мы к вам привыкли. Вот как, вы переводитесь?
– Я уж давно об этом думал; в сущности, здесь для меня не место. А тут еще пасторша, фру Ландмарк, образованная особа с сердцем и душой, совсем убедила меня. После нескольких бесед с нею я окончательно остановился на этом плане.
– Да, и я тоже в один прекрасный день переберусь на юг, – сказал адвокат, вытягивая ноги.
– И вы тоже, господин адвокат? Не обездоливайте же совсем Нордландию.
– Мы с адвокатом можем сказать, что выжили здесь свое время, – сказал доктор Муус, – не следует предъявлять к нам чрезмерные требования.– И он стал развивать эту тему с большим весом и убедительностью.
Но так как хозяин не противоречил, им пришлось говорить одним.
Иначе и не могло быть. Господа эти были чересчур самонадеянны, полагая, что доверие их польстит господину Хольменгро. Он только позвонил и предложил гостям стаканчик вина.
– А можно ли мне? – сказал адвокат.
– Ослаб винтик в животе? – спросил доктор.
– Ну, ослаб? Ничего подобного, как раз наоборот.
– В таком случае, можешь выпить стаканчик славного издания господина Хольменгро.
– Ладно, с разрешения авторитета. Нет, как это вы не были на премьере, господин Хольменгро! Я не хочу сказать, что это во всем решительно было образцовое представление, этого я, конечно, не скажу.
Но были моменты, производившие огромное впечатление.
– Да, примадонна по временам достигала громадной высоты, – сказал и доктор.
– Не правда ли? И фрекен Сибилла тоже. Эта, кроме того, была еще замечательно аппетитна. Вас не удивляет, доктор, что она могла так держаться с этим маленьким Теодором-лавочником?
– Ведь вы знаете, вкусы различны.
– Да, но в театре, и дома тоже. Это было уж чересчур!
– Мудрый кади, – сказал доктор, – у нас не у всех одинаковые формы общежития. То, что нас, здесь собравшихся, заставляет чувствовать себя хорошо в обществе друг друга, на других может действовать, как стеснение и ограничение. Вероятно, Сибилла находила в лице этого – как его? – Теодора– лавочника общество, подходящее к ее личным вкусам и социальному положению. Что же с этим поделаешь, мудрый кади?
