Кнут Гамсун - Местечко Сегельфосс
– Я не знаю, сколько их там, народу. Возьмите с полдюжины.
– Этого я не сделаю! – сказал Теодор. Тогда Борсен опять улыбнулся и сказал:
– Правильно. Вы бутону розовый бутон.
После репетиции на следующий день актеры были свободны до вечера, гуляли, показываясь при свете дня, и разожгли любопытство публики к пьесе. Они услыхали, что Виллац Хольмсен живет в имении, вон в том доме с колоннами, барин с незнакомой фамилией. Пианистка встрепенулась:
– Хольмсен? Композитор? Господи, боже мой, музыкант Хольмсен! Подумайте, вдруг я увижу его.
– Подумайте, вдруг я тоже увижу его! – сказал артист Макс, остряк и насмешник, но завидовавший все и каждому.
– Ты обезьяна, Макс! – сказала фрекен Клара.– Виллац Хольмсен написал пропасть вещей, кантату, песни, танцы, он – большой музыкант, – сказала она, хвастаясь уже тем, что знает его имя.
Но, разумеется, фрекен Клара не могла разговаривать о музыке с обезьяной, что она прямо и высказала, и отправилась на телеграф к Борсену.
Вот как капризна жизнь.
А Борсен был импозантен и очень благосклонен. Он встал и предложил даме табурет.
– У нас есть и диван, – сказал он, – но он завален бумагами. Мы освободим его к следующему вашему посещению.
Они заговорили о Виллаце Хольмсене, – совершенно верно, это он живет здесь, приехал на родину работать и, конечно, очень занят.
– Подумайте, вдруг он придет сегодня вечером!
– У вас есть роль, фрекен?
– Господи, да ведь же я – ядовитая змея!
– А я думала, что вы – ангел?
– Нет. На это у нас имеется примадонна.
– Но у вас глаза! Божественный карат в глазах.
– Вы находите? – проговорила фрекен Клара и повеселела.
Особенно много в первый раз они не поговорили, а маленький Готфред был прямо ни к чему и держался на заднем плане. Но фрекен Клара, должно быть, очень скоро отметила выспреннюю речь телеграфиста и дала ему понять, что очень ее ценит.
– Какая у вас замечательная речь, господин Борсен; божественный карат, – такого в нашей среде не услышишь! А, может быть, это производит такое впечатление оттого, что вы сами такой большой и представительный, не знаю.
Удивительно, – милейший телеграфист, живший кое-как, пьянствовавший, философствовавший и взиравший свысока на жизнь, не проявлял теперь никакого высокомерия, а явно находился под действием похвал фрекен Клары. Кончилось тем, что он стал говорить с ней о своей музыке, взял виолончель и заиграл. Никогда еще Борсен не вел себя так глупо, и маленький Готфред дивился на него. И что это была за игра? Маленький Готфред видел, что глаза Борсена закрываются все больше и больше по мере того, как глаза фрекен Клары становятся все шире и шире, а рот ее совсем раскрылся.
– Грудные звуки, – сказал Борсен, кончив.– Эта старая виолончель – совсем как человек.
– Да ведь это же чудесно! – тихо проговорила фрекен Клара.– Я поражена! – еще много наговорила в таком же роде перед тем как уйти, она, видимо, была взволнована и говорила искренно.
Когда она ушла, Готфред проговорил в ужасе:
– Мне кажется, вы влюблены в нее? Борсен отрекся и сказал:
– Я так редко вижу дам. А она, кроме того, музыкальна, дружище!
И вот в белую летнюю ночь «Ядовитая змея в пещере» появилась на сцене. Это было крупное событие, газета напечатала приличную заметку, люди сбежались из местечка и сел, и Нильс-сапожник продал все свои билеты, приказчик Корнелиус, поставленный вместо швейцара, вернул ему пятьдесят штук, он продал и те. Были адвокат Раш с женой, окружной врач Муус и двое из пасторской усадьбы; от Хольменгро пришли фру Иргенс и вся прислуга, немного позже явилась и Марианна с Виллацом Хольмсеном. Никто не усидел дома. Но неограниченная продажа билетов привела к тому, что помещение оказалось переполненным, и окружной врач Муус стал ворчать насчет вентиляции: – Первое условие в театре – воздух! – громко сказал он Теодору– лавочнику. Представление же прошло неожиданно удачно, оказалось, что в пьесе хуже всего было заглавие, содержание было интересное и захватывающее, публика зыбыла, что сидит в духоте и копоти. Разумеется, окружной врач Муус не хлопал, не хлопал и адвокат Раш, но аплодисменты все-таки были очень сильные, они начинались чаще всего с хлопка Марианны и ее кавалера и распространялись дальше Теодором, владельцем театра, счастливчиком. Под конец окружной врач Муус даже стал сердиться на аплодисменты, обернулся в сторону зала и сказал: – Тише! – В общем вечер вышел замечательный.
А что было лучше всего – пьеса, или примадонна, или артист Макс? Примадонна. Когда окружной врач Муус один раз одобрительно кивнул, смотря на ее игру, и шепнул пару слов, адвокат сейчас же поддержал его и проговорил вслух: – Это выше всего, что я видел по части актерского искусства! – Впрочем, мужчинам, конечно, больше понравилась фрекен Сибилла, да это и не удивительно, – она была прелесть как хороша. Но если бы начальник телеграфа Борсен присутствовал на представлении, на него произвела бы сильное впечатление ядовитая змея – фрекен Клара: она обнаруживала по временам поразительную глубину наивной развращенности, никто не мог хорошенько разобрать ее, она говорила чудовищно грубые слова чистыми устами. Она выворачивала вещи на изнанку и играла на этой изнанке, – несомненно, у нее был талант невменяемости, нутро. Но начальник телеграфа Борсен не присутствовал на представлении и не видел ее, говорили, что у него экстренное дежурство.
На следующий день труппа была опять свободна до вечера, до прихода почтового парохода, шедшего на север, – актеры ехали дальше на север, туда, где все кончается. Этот день начальник телеграфа Борсен употребил на посещение фрекен Клары в гостинице Ларсена; его попросили пройти к ней в комнату, хотя он и явился неожиданно, попросили садиться, хотя дамочка была одна и лежала в постели.
Что такое? А где же другие? Опять случайность? Было одиннадцать часов, и все ушли гулять. Чтоб сгладить своеобразность положения, он решил изобразить человека, видавшего всякие виды, – маленькая вольность ничего не значит, – и заговорил по-товарищески:
– Если бы вы уже встали и были хоть сколько-нибудь одеты, мы пошли бы с вами к Виллацу Хольмсену.
– Что вы говорите! – воскликнула она, приподнимаясь.
– Я заручился его разрешением. То есть он почтительно просит вас пожаловать.
– Вы были на представлении? – спросила она.
– Нет.
– Мне хотелось спросить ваше мнение о нем.
– Я слышал, успех был огромный.
– Не для меня.
– Для всех вас.
– Нет, я не пойду к Виллацу Хольмсену, – сказала она вдруг.
– У него есть рояль, вы можете поиграть с ним, – сказать Борсен.– А если вам угодно, я могу взять с собой виолончель. А Хольмсен играет все, что угодно.
– Вот в том-то и дело! – сказала фрекес Клара.– Играет все, играет восхитительно! Когда я услышала вас, я была побеждена. Я знала это и раньше, знаю и теперь: я не могу играть. Нет, я не пойду к Виллацу Хольмсену.
Молчание. «Уж не пьяна ли она?» – подумал Борсен; «но, во всяком случае, вот она лежит предо мной, молодая и страстная!» – подумал он. Это не имело связи с предыдущим, но он сказал:
– Мне нет надобности делать усилия, чтоб признать вас бесподобной.
– У вас нет к этому причин, – ответила она.– Вы не были на представлении. Я больше не буду играть на рояли, но я займусь другой игрой. Ах, боже мой, когда-нибудь я покажу вам, покажу всем…
– Так вы полагаете, что ваше призвание в этом?
– Да! – И она вдруг приподнялась и встала на колени на кровати.– Ведь вы же ни на минуту не сомневаетесь, что я не могу заткнуть за пояс фру Лидию?
– Нет.
– Нет. Публика восхищается, что она умеет бледнеть: это не штука бледнеть, я берусь сделаться совсем серой. Да, в этом мое призвание. Я буду играть так, что разобью их всех в пух и прах. Мне ничего не стоило бы выйти замуж, но зачем? Он богат и молод и хочет на мне жениться; но ведь это надо с ума сойти! Раньше я должна показать миру, на что я способна. Но еще раньше мне надо ехать в Норвегию и бренчать на рояли, – прибавила она огорченно.
Телеграфист Борсен не знал, что подумать, но нет, она не пьяна, это он понимал, как специалист.
– Значит, вы еще не попали на свою настоящую полочку, фрекен? – спросил он шутливо.
– Нет. То есть да! Но мое время еще не настало. Нет, я попала на свою настоящую полочку; а вы вот нет? Вы играете на виолончели, как бог.
И опять похвала этой женщины подействовала на телеграфиста и была ему приятна.
– У меня отличный инструмент, – сказал он.– Вы не хотите навестить Виллаца Хольмсена?
– Нет, я отказываюсь. Я буду играть только в комедиях.
– Хм. Смотрите, как бы вы не сыграли самой себе фарс.
– Нет. Но послушайте-ка, – сказала она.– Вы-то сами не играете себе фарс? Вы сидите здесь, посылаете телеграммы, играете на виолончели и удовлетворены?
