Франц Верфель - Черная месса
Мертвец убеждается, что возражать ему не осмеливаются. Он с трудом сдерживает ярость:
— Собственно, узнав это, я и пришел, Габриель. Я не вынес бы вечности, если б думал о том, как ты радуешься, что взяла меня когда-то в заклад. Я не говорил ни слова, но теперь ты знаешь, по крайней мере, что мне все известно. Я ведь не ангел. Наоборот, я — в твоем представлении — сухарь, судебная крыса, старик, не способный ничему радоваться… Но я, слава богу, не Эрвин, не трусливый предатель!
Тут Габриель находит в себе силы сказать:
— Эрвин — великий артист!
Мертвец высмеивает ее, не меняясь пока ни в облике, ни в одежде:
— «Великий артист»! В вашей семье свирепствует эпидемия гениальности. Твой отец был великим картежником, твой брат — великий скрипач, а ты сама — великая фокусница!
Тут у Габриели отчаянно вырывается:
— Если даже ты и с того света явился, Август, ты есть и останешься…
— Кем?! — гремит он в ответ, да так грозно, что она всхлипывает.
Но тут мертвец, прежде неподвижный, начинает меняться. Шея раздувается от ярости так, что воротник с треском лопается, руки безудержно и хаотично раскачиваются, сорочка лезет все выше и выше. Он неоднократно пытается, выбрасывая ногу вперед, шагнуть в комнату. Наконец ему удается переступить порог. Он приближается к Габриель, которой некуда скрыться. Изо рта у него хрипит:
— Разве в этой Богом оставленной республике смерть уже не достойна уважения? Я раскаиваюсь в том, что ни разу в жизни тебя не ударил…
Все сильнее шатает его из стороны в сторону, руки и ноги ходят ходуном.
Он пронзительно взвизгивает:
— Я научу тебя уважать смерть!.. Женщина!..
И наконец:
— На колени передо мной!
Вскрикнув, Габриель сгибается в коленях. Мертвец раздумывает. Он опускает голову. Он молчит. Думает ли он о своей старости, о ее молодости, о потерянных годах? Сожалеет ли о своей беспощадности?
Внезапно глубоко в груди у него раздается всхлип, он тоже тяжело и беззвучно опускается на пол.
Теперь они тихо стоят на коленях друг против друга. Поднятая рука постового застыла в воздухе, он не дает проехать колонне автомобилей, которая становится все плотнее и нетерпеливее.
Габриель тоже отчаянно нетерпелива. Всякое ожидание и задержка ей сегодня невыносимы. Как она рада, что профессор садится рядом с ней в машину! Он улыбается.
— Мы все еще не спим? У вас повышенная сопротивляемость.
В присутствии врача Габриель снова чувствует услужливое желание уснуть.
— Мне считать дальше?
Профессор благосклонно и терпеливо успокаивает ее.
— У нас еще есть время, мы можем немного подождать, пульс хороший (не так ли, коллега?). А куда вы собирались ехать, фрау Риттнер?
Габриель называет, конечно, Хоэнцолленштрассе. Профессор предостерегает:
— Но, дитя мое, сейчас еще слишком рано делать визиты. Вы же не можете появиться в обществе прямо из постели? Лучше всего поехать вместе с родственниками. Сходите пока в отель. Отоспитесь. Ночное путешествие выматывает нервы…
Габриель откидывается назад. Она счастлива, что этот мужчина думает и заботится о ней.
Портье в сером полевом военном мундире стоит за стойкой маленькой гостиницы «Австрийский Двор». У него породистое, суровое лицо.
— Прежде чем провести даму в комнату, я по долгу службы должен ее опросить.
Дрожащими руками Габриель ищет в сумочке паспорт. Портье строго заявляет:
— В нашем отеле останавливаются только лица с австрийским гражданством. Дама понимает…
Габриель не может найти паспорт. Официальным тоном портье продолжает:
— Дама должна уведомить нас, с какой целью она прибыла в Берлин.
Габриель виновато шепчет:
— Мой брат…
Серолицый широко раскрывает глаза. Пронизывающий взгляд.
— Имя брата.
— Эрвин.
— Возраст, пожалуйста.
— Годом моложе меня.
— Женат, разумеется?
Габриель с отвращением слышит, что отвечает утвердительно, тихо и робко.
— Да. Женат три года. На урожденной Юдифи Маймон.
Портье снимает фуражку, чтобы освободить голову для раздумий.
— Сомнительное дело! Дама должна обещать мне, что это не приведет к каким-либо нежелательным последствиям.
Габриель понимает, что в такой близости от фронта не только приходится пребывать в постоянном напряжении, но и сносить неприятное обращение окружающих. Ведь войне конца не видно. Тот отдаленный шум, кажется — канонада артиллерии? Когда я найду Эрвина…
Мужчина в защитной форме осторожно и внимательно зажигает фонарь, пламя которого незаметно при ярком солнце, и идет вперед. Гостиничные коридоры и переходы тянутся бесконечно, пока не погружаются в абсолютный мрак. Шаги портье впереди становятся все короче, звенят шпорами. Дорога меняется. Габриель идет по грязной деревенской улице, мимо разрушенных домов, вдоль вереницы пыльных грузовиков и толпы пристально уставившихся на нее и ухмыляющихся солдат. Габриель готова рухнуть под тяжестью двух своих мелких поклаж.
Долго ли еще?
Она слышит за собой голос:
— Оставьте, милостивая госпожа, ваши вещи. Я потом донесу их.
В наглом и насмешливом голосе таится враг, вор. Руки Габриель усиливают хватку и волочат багаж дальше. Габриель выбивается из сил. Она ведь несет то, что не доверила бы никому, — подарки брату.
— Эрвин!
Глаза брата расширились и застыли. Они все еще отражают рваное, оглохшее от ежедневного ураганного огня небо.
— Эрвин!
Габриель сидит на сколоченном наспех стуле у койки брата. Ее рука мнет сукно отвердевшей от крови лейтенантской куртки на спинке стула. Палата для раненых тянется до холмистого горизонта. За теряющимися вдали койками Габриель видит красное заходящее солнце.
— Эрвин!
Раненый кричит. Исхудавшими руками он притягивает сестру к себе, обнимает ее.
— Спаси меня! Ты здесь, Габриель! Спаси меня! Только не уходи! Не уходи!
Он сжимает ее руку. Он прижимается простреленной головой к ее груди, будто хочет проникнуть в нее, спрятать свою жизнь в ее существовании. Она чувствует, как стучат его зубы, пот смертельного страха просачивается сквозь ее тонкое платье и ледяным холодом увлажняет ее кожу. Сама она опускает плачущее лицо в его мокрые волосы. На терпком и пряном лугу спрятала она свое лицо. Эти стебельки, эти колосья так хорошо пахнут. Так же, как ее собственные волосы, как ее подушка, когда она обнимает ее во сне. Все вокруг — чужое, только этот запах — домашний и родной. Теперь Эрвин полностью принадлежит ей. Теперь она в тихом блаженстве обладает им. Как трогает ее, что тщеславный мужчина, который так часто хвастался своей отвагой и силой, как ребенок цепляется за нее, дрожа от страха без всякого притворства. Она гладит его, успокаивая:
— Поспи, Эрвин. Я не уйду. Я никому не позволю себя прогнать.
Брат лепечет:
— Ты спасешь меня… Габриель, я трус. Я боюсь смерти. Ты попросишь, ты добудешь мне «окончательное освобождение от военной службы»?
Габриель хотела бы укачивать раненого, как ребенка, пока он не уснет.
— Ничего не бойся, Эрвин!.. Я ведь женщина… Я поговорю с господами… Конечно, я освобожу тебя…
— Да, а потом мы поедем домой… И всегда будем жить вместе… Я буду зарабатывать… В крайнем случае соберу оркестр для кафе… В этом нет ничего позорного…
— Спи, Эрвин. Ты не должен размениваться по пустякам… Ты будешь великим виртуозом нашего времени. Спи…
Он поднял голову:
— Ты слышишь?
Тихая, жалобная, стрекочущая музыка. Она исходит из шарманки, которую толкает перед собой инвалид. Среди по-фронтовому серой и окровавленной людской массы больничной палаты этот седой калека одет в синюю служебную форму обитателя богадельни давно минувших времен. Из застывших от ужаса глаз Эрвина выпархивает вдруг, как птица с подбитым крылом, несмелый смешок.
— Это ведь пан Радецки… Ты его знаешь. Из Ланса. Озеро… где мы были вместе с бабушкой… Тогда, летом. Помнишь? Сад…
Инвалид не обращает внимания на детей — брата и сестру. Он катит вперед и крутит ручку своей шарманки, ковыляя дальше между шеренгами коек, между рядами матрасов, покрывающих землю до самого горизонта, дальше, к заходящему солнцу. Из органчика раздаются попеременно «Боже, храни…» и «Ах, мой милый Августин».
Лицо Эрвина вдруг становится злым.
— Отдаст ли мне тебя этот твой Август?
Габриель судорожно сжимает колени:
— Август умер… Четырнадцать дней назад. Но, знаешь, Эрвин? Августа никогда не существовало.
Резкий возглас пронизывает пространство:
— Всем! Внимание! Визит!
Эрвин весь сжимается и шепчет:
— Барбаросса!
Группа мужчин переходит от койки к койке. Впереди — могучий рыжебородый человек. На нем обшитые ярко-красным кантом генеральские брюки и белый китель, увешанный тремя рядами орденов и знаков отличия. За ним бредут несколько фигур в странных масках, похожих на намордники, или в серых, с прорезями для глаз, капюшонах. Они напоминают средневековых рыцарей фемы.
