Франц Верфель - Черная месса
Шофер повышает голос, будто разговаривает с глухой:
— Номер, фрейлейн?
Габриель боится выдать тайну. Но что тут поделаешь? Она ведь обязана считать. Она и считает:
— Один… десять… семь…
Снова довольный голос:
— Записывайте!
Но шофер, чтобы облегчить ей труд, начинает, заводя мотор, произносить нараспев цифры, будто напевая песенку:
— Восемь… четыре… десять… шесть…
Габриель натягивает одеяло до подбородка. Она не спала, а только притворялась спящей, чтобы отделаться от его родственников, предлагавших свои услуги, — составить компанию измотанной долгими ухаживаниями вдове. Да, она имела право улечься в постель, спасаясь от их назойливости. Ведь полчаса назад надворный советник Риттнер преставился, дабы обрести вечный покой в мире ином.
У Габриели еще звучит в ушах ее собственный голос, которым она в жажде одиночества заклинала карауливших шпионок оставить ее одну. И вот она одна!
Немедленно вскакивает она с постели и потягивается. Еще минуту назад она думала, что расставание с Августом дастся ей нелегко — ведь утрата есть утрата, даже если это потеря привычно-обыденного и надоевшего. Восемь лет привычки и четырнадцать дней беззаветной заботливости (что касается заботы — ей себя не в чем упрекнуть!) — это все-таки дело серьезное! Но почему сила привычки так внезапно потеряла над нею власть, что не осталось ничего другого, кроме вызывающего озорства, с которым Габриель едва могла совладать?
В ней пульсировало чувство свободы, чистоты, абсолютной новизны. Первым делом она достала платье, к которому не прикасалась долгие годы. (Траурное платье может и дальше лежать на кресле у кровати.) То, что Габриель надевает сейчас, — пестрое, причудливое утреннее платье.
В эти минуты госпожа надворная советница Риттнер чувствует себя вправе надеть мягкий небрежный утренний наряд. Во-первых, умер ее муж, которому не нравились столь фривольные одеяния; во-вторых, ей не исполнилось еще двадцати девяти; в-третьих, она дома одна, поскольку отправила маленькую Эрвину к друзьям, чтобы душа ребенка не узнала ничего о смерти.
Габриель действительно одна в доме. Чета Хаймцингеров, живущая на втором этаже, всецело занята похоронами. Как теперь выясняется, Август был известным и весьма уважаемым судьей.
Дом! Габриель сейчас наедине с этим домом и резвится в нем, как девочка. Когда-то он принадлежал ее рано умершим родителям. В комнате, где она провела восемь лет супружества, она жила еще ребенком. Она никогда не покидала своего уютного мирка, не то что Эрвин.
Она пронеслась мимо комнаты, в которой умер Август. Ее закрыли. Но острый запах дыма и дезинфицирующих средств проникает оттуда. Разве эта маленькая пуританская комната не была когда-то детской Эрвина?
Она стоит на лестнице. Смотрит вниз. Старый дом! Игрушечная узкоколейка ведет через входную дверь вдоль коридора во двор. С незапамятных времен находится в углу двора аптечная лавка, от которой веет запахами камфары, пряностей и спирта.
Звучит изящная, будто игрушечная музыка колокольчиков, которую Эрвин и Габриель так часто слушали вместе. Это стучат в прихотливом ритме тонкие и звонкие молоточки ювелира.
Все как всегда, как раньше!
Но для Габриели это не «как раньше» и не «как всегда», ведь долгие годы замужества она, как чужая, не глядя по сторонам, проходила по этому дому.
Теперь она снова принимала его (давно потерянное жилище) во владение. Теперь она летает вверх и вниз по лестницам. Ветерок еле поспевает за ней. Она где-то потеряла домашние туфли. Чудесное ощущение — босыми ступнями касаться холодного камня и холодного дерева.
Она промчалась мимо квартиры семьи Хаймцингеров и задержалась перед открытой дверью чердака. Мансарда — тоска и трепет каждого ребенка! Но если и прожита половина жизни, хочется навести порядок и порыться в ящиках. Как в детстве! Теперь у нее самой пятилетний ребенок.
Габриель проворно и ловко пробирается в темноте. Где-то вдалеке свет сочится сквозь зарешеченный четырехугольник люка. Ее словно окрыленное тело без усилий вьется между чемоданами, ящиками, шкафами, зеркалами.
Зеркала? Почему их не занавесили? Ведь еще час назад в доме лежал покойник. Эта мысль немного угнетает ее.
Она стоит у стола. А на столе — покрытый пылью, но оставшийся в целости и сохранности кукольный театр, который ей и Эрвину доставлял столько радости! Она узнает кулисы и декорации некоторых пьес, странные, угловатые деревья и с размахом сделанные роскошные драпировки тронных залов, которые Габриель вместе с братом вырезали лобзиком. Боязливо выпрямленными пальцами, невольно бороздя ногтями пыль десятилетий, она расставляет фигурки: Геновева и Голо, Каспар, Макс и Ринальдо.
Но среди этих фигурок неожиданно оказалась фотография — портрет бабушки. Габриель не решается взглянуть изображению в глаза, будто сфотографированная женщина могла узнать то, что Габриели не хотелось выдавать. Габриели надоело бродить по мансарде, ее влечет в тесную тенистую садовую беседку. Слышно, как снаружи плещется вода. Потом ей кажется, что рядом кто-то дышит. Это уж совсем никуда не годится. С закрытыми глазами она выбегает на лестницу.
Комнату Габриель освещает самое приятное, веселое послеполуденное солнце. Она опускает занавески. Как безлюдна улица! Однако окна напротив открыты, а она не хочет, чтобы за ней наблюдали.
Перед зеркалом она пробует долго и заливисто смеяться — хочет убедиться, что в ней ничего еще не заржавело. Но, попытавшись танцевать, бросает это занятие после нескольких па, старомодных и неловких.
Внезапно она замечает, что ужасно хочет есть. Это не обычный голод, а дикий, звериный. Она бросается к шкафчику, где хранятся коробки бонбоньерок и корзиночка с засахаренными фруктами… Откуда это богатство? Август не был способен на подобную щедрость, да и среди его коллег по суду не нашлось бы галантного кавалера, тайком оказавшего ей такое внимание.
Габриель набрасывается на сладости. Она лакомится тропическими фруктами, потом жадно поглощает шоколадные конфеты.
Увлекшись, она не следит за входной дверью.
Между тем дверь открывается, и у порога стоит Август, надворный советник, ее супруг.
Покойник не слишком потрепан после тяжелой поездки. Только пушок на лысине слегка топорщится, фрачная сорочка выбивается из-под жилета, галстук перекосился, будто кто-то его сдвинул; зато белые перчатки из тонкой козьей кожи, цвета сахарной глазури, не морщатся на суставах, плотно облегают каждый палец.
Габриель сильно краснеет, так как ее застигли за поглощением сладостей. Она крепко прижимается к шкафчику.
Надворный советник не пытается перешагнуть порог. Открытой двери ему вполне достаточно. Он говорит торопливо, словно боится опоздать на слушание дела.
— Я опять забыл свой портфель. Ты знаешь, коричневый.
Габриель делает вид, что ищет забытый мужем портфель.
Дыхание мертвеца учащается, в легком приступе астмы угадывается нетерпение. Наигранная небрежность слышится в его словах:
— Не думаю, что мой портфель следует искать в моей комнате.
Габриель бросает вокруг вымученный, озабоченный взгляд, будто сомневаясь, что искомое найдут у нее.
В ироничном гневе покойник трясет головой:
— Дорогая моя Бела, кто ж еще тут в курсе дела, если не ты?
Ему это надоело, со скучающим видом он машет рукой.
— Оставим портфель в покое! Твое дело — вовремя принести документы. Но я не побоялся пуститься в путь, чтобы предостеречь тебя.
Габриель всем телом ощущает острый выступ шкафа. Покойник, которому, видимо, некуда больше торопиться, говорит с болью в голосе:
— Прежде всего предостеречь тебя от Эрвина.
Он делает паузу, он устал и собирается с силами. Затем продолжает:
— Твои столь очевидные родственные чувства, — вероятно, сама ты этого не знаешь, — отравили наш брак. Ты не только самым утонченным способом отдалила меня от моей бедной матери, ты, милая Бела, обманывала, обманывала меня на каждом шагу!
Габриель тщетно пыталась заплакать. Но мертвец не дает сбить себя с толку.
— Если б ты обманывала меня с любовником, с каким-нибудь балбесом, — Бела, клянусь тебе, я бы этим удовольствовался, я бы не вернулся. Хотя я не говорил тебе, — я постоянно помнил, что старше тебя на двадцать пять лет…
Мертвец дает Габриели время собраться с духом. Ей удается выдавить из себя:
— Я ухаживала за тобой, десять ночей не спала!
От такой нелепой отговорки покойник только отмахивается. Он все еще скорее грустен, чем зол.
— Я ежемесячно отдавал тебе всю мою зарплату в восемь миллионов крон, всю, до последнего крейцера. И из этого скудного хлеба насущного ты крала значительные суммы, чтоб посылать деньги своему брату, бессовестному цыгану. Если б я в эти тяжелые послевоенные годы ел больше мяса, вероятно, я бы избежал безвременной кончины…
