Франц Верфель - Черная месса
Но сама она совершенно другая, по-своему, до странности трезвая.
С пронизывающей ясностью она понимает:
Люди — сгустки пространства, как горы!
Голову Эрвина окутывает чужой холодный воздух. Неведомые ветры приносят его. Холодной становится комната, ледяной — близость Эрвина, по кому она столько лет тосковала. От его с м у щ е н и я понижается температура; смущение это болезненнее, чем оскорбление.
Эрвин хочет поцеловать Габриель.
Она подставляет щеку, отстраняясь, так что его поцелуй едва касается, холодно и неприятно, ее кожи.
Эрвин изображает радость:
— Так ты все же приехала? Замечательно!
Все же приехала? В телеграмме она сообщала о своем приезде вполне определенно! В это мгновение трель звонка в ее сердце сразу обрывается. Это пронзительное звучание было естественным шумом жизни; теперь же в ней звенит тишина, которая жизни неизвестна. Габриель прислушивается к себе. Эта тишина все же — монотонная последовательность звуков далекого хора, она напоминает навевающие скуку литании сорокадневной молитвы в маленькой церкви. Хор поет:
«Ты — мой брат…», «Летом мы были в Лансе…», «Лобзик и выжигание по дереву…», «Это я приучила тебя к скрипке…», «Чтобы посылать тебе деньги, я обкрадывала Августа в начале каждого месяца…», «Ты достиг того, чего хотел…»
Она говорит, чтобы что-то сказать:
— Моя телеграмма…
Эрвин в отчаянии оглядывается вокруг:
— Твоя телеграмма, конечно! Я был бы очень рад встретить тебя на вокзале. Но послезавтра у меня первый в этом сезоне концерт. Ты же понимаешь, что́ это для меня значит. Собственно, сегодня воскресенье. По воскресеньям мы принимаем гостей…
Эти оправдания так же мучительны, как его первое смущение. Габриель со своей новой трезвостью быстро распутывает клубок лжи и жестокости, нити ей ясно видны.
Эрвин говорит все торопливее:
— Не сердись, Бела! Но человек меняется. Здесь с сентиментальностью не пробьешься. Надо выбирать между молотом и наковальней. Лучше уж быть молотом! Нужно этому научиться. Иначе будешь плестись позади. Берлин, Берлин — это ведь такое дело!
Тишина поет:
«Изменник!», «Он предал тебя, предал родителей, дом, все, что есть в тебе, все, что есть в нем», «Он уже не может говорить своими словами».
Габриель слышит свой голос в молитвенной тишине далекого хора:
— Я уеду, Эрвин! Не волнуйся! Мне ведь топнуть пару раз, и я исчезну! Захочу — домой перенесусь. Но не думаю, что ты когда-нибудь вернешься домой, Эрвин.
Эрвин неестественно смеется. Его ответ звучит еще отрывистее и отчужденнее:
— Уехать? Что это тебе в голову пришло? Я тебе очень рад! Сейчас представлю тебя гостям. А потом вместе поужинаем.
Почему он говорит «поужинаем»? Это же ложь.
Но Габриель уже находится в высоком помещении, которое плавно и медленно вращается, среди множества людей…
Мягко вертится вокруг Габриели высокая комната. Изысканные предметы у стен скользят, как на медлительной карусели. Эрвин, бедный студент консерватории, живет в роскошном дворце! Но она этому не рада, ведь она одна чувствует, как страдает он среди этой фальши и предательства.
Почему она не может освободиться? Почему жизнь не бросает ее от образа к образу? Почему время тянется так медленно, медленно как никогда? Что произошло? Отстают часы Господа Бога? Бог до бесконечности удерживает секунду, что дарит ей отдых от горечи и оскорблений? Она должна вытерпеть встречу с противницей; ей нельзя сбежать.
Соперница выше и стройнее. Но Габриель зорко замечает, что голова ее — мертвая, тонкая желтоватая кожа слишком плотно обтягивает череп.
Юдифь раскачивается и вертится перед Габриелью, как перед зеркалом. С каждым поворотом она в новом платье.
Вот — в черном с серебром, с бриллиантовым ожерельем вокруг длинной шеи.
Вот — в белом с золотом, украшенном лебяжьим пухом, с облаком-веером в руке.
Как медленно тянется время, как неистощим гардероб Юдифи!
Наконец облик противницы остается неизменным и облачение — постоянным. Это платье изумительного аметистово-лилового цвета, созвучного ее черным волосам и темным глазам. Вопреки всему Габриель не может оторвать восхищенного взгляда от этого очарования.
Юдифь улыбается.
— Разве вы не хотите раздеться?
Габриель сильнее стискивает ворот коричневого реглана. Под пальто нет ничего, кроме ночного одеяния, провинциального и старомодного.
Ирония на лице Юдифи показывает, что она все понимает, хотя и замечает сердечным тоном:
— Почему бы нам не перейти на «ты»? Ведь мы сестры.
Они обмениваются опасливым, боязливым поцелуем.
Габриель крепко сжимает губы, чтобы ни капли яда в нее не проникло. Но у нее уже горит во рту. Это называется «ядом невестки» и продается в аптеках?
Сестра смотрит на брата, который, бесконечно смущенный, уклоняется от ее взгляда. Он скрывается, будто случайно, за спиной Юдифи. Да, с этим браком все ясно. Негоден к военной службе! Однако, если бы она могла, отправила бы его теперь на войну.
Эрвин громко, с мальчишеским озорством, насвистывает какую-то мелодию. Но Габриель не даст ввести себя в заблуждение. Это ей уже знакомо. Он всегда свистит, когда что-нибудь уладил. На этот раз он хочет доказать, что достаточно мужествен и может быть бесшабашным.
Юдифь приказывает:
— Эрвин! У тебя ключ от моего шкафчика. Принеси мне… Чего ты ждешь? Ты ведь знаешь, что мне нужно.
Эрвин выбегает. Ясно, что госпожа хочет показать, как услужлив ее послушный раб. Она вздыхает:
— С ним не всегда было так легко, дорогая Габриель! Мне и Эрвину пришлось преодолевать столько недоразумений и противоречий! Мы ведь из таких разных миров! Но теперь он понимает самое существенное.
Эрвин протягивает Юдифи золотой пистолетик. Это предмет дамского туалета особенной утонченности? Или оружие, которое достал где-то муж?
— Ты все еще не знаешь, что мне нужно.
Эрвин спешит обратно.
Невестка выносит приговор:
— У твоего брата чудесный звук. Но он немного ленив, и в нем совсем нет энергии. Злой рок всех австрийцев. Душа музыканта и — никакого стержня, сути, глубины.
Возвращается нагруженный Эрвин. Он несет целые кипы шелковых чулок, батист, кружева. Юдифь принимает от него вещь за вещью и ссыпает все возле себя на пол, так как ничего этого ей не нужно. Эрвин каждый раз нагибается. Наконец красавица получает то, что хочет. Несколько писем, нераспечатанных писем. Габриель по почерку узнает свои собственные письма, ее письма Эрвину, нераспечатанные!
Почему заело часовой механизм Господа Бога? Почему время движется так медленно, будто все ленивее крутит пан Радецки ручку своей шарманки? Зачем нужно так обстоятельно проживать жизнь? И теперь так же тщательно переносить эту тяжесть, переживать самое тягостное?
Эрвин прижимается щекой к скрипке, как делал это раньше. Он вслушивается в тембр инструмента, как всегда закрыв глаза и покраснев. Слышит ли он в гуле божественного дерева шутки и шепот детства? И та ли это скрипка, — скрипка тирольца Штайнера[42], которую она подарила ему к двадцатилетию после года строжайшей экономии?
Нет, эту скрипку — определенно Страдивари или Амати — одним росчерком пера в чековой книжке купила ему в подарок Юдифь. Но куда делся сладкий звук старой скрипки?
Не Габриель, а Юдифь сидит теперь за фортепиано и пальцами, в прикосновении которых нет никакого благозвучия, ударяет по клавишам. Правая рука Эрвина оказывается вдруг прозрачной стеклянной трубкой. Габриель видит, как в эту трубку вливается темно-синяя, как чернила, жидкость и наполняет ее, пока рука снова не становится рукой. Яд Юдифи! Смычок дрожит в отравленной руке, и исполнение начинается.
Не концерт Мендельсона звучит, не Чайковский, не Григ, не Шуберт, не одна из тех пьес и сонат, которые Эрвин и Габриель когда-то вместе учили, а язвительная и бешеная музыка, музыка Юдифи. Ведьма избрала мечтательного предателя (ах, она его просто купила), чтобы благодаря его таланту совершенствоваться в мести. В мести ей, Габриели, ее сестринскому прошлому, ее душе, ее родителям и предкам!
Наэлектризованные пальцы Эрвина стремительно несутся по струнам. Мстительные пассажи суетливо снуют у подставки, мелькают в пространстве, визжат, словно взывая о помощи.
Судорожно дергающийся скрипач не знает, что это плененная его плотью подлинная душа Эрвина зовет на помощь. Но как парализованная бессилием Габриель может ей помочь?
Юдифь же сидит вовсе не за роялем, а за пультом управления, за распределительным щитом динамо-машины. Она нажимает аккорды контактных связей, она, торжествуя, приводит в действие рычаг педали. Эрвин — это машина. Кукла, что от сильного тока дергается во все стороны и рвется. Габриель в собственном теле чувствует разряды тока, который так неумолимо и бесцеремонно расправляется с ее братом.
