Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

В эту минуту она чувствовала настоятельную потребность верить, что у этого загнанного творения был Творец, и ее глаза тоже горели от слепящих слез, порожденных этой мощной потребностью верить, более острой, чем физическая боль, ведь это болела душа. Хвост лисицы волочился по земле, она хромала, и Стивен спрыгнула на землю. Она протянула руки к несчастному созданию, стремясь прийти ему на помощь, защитить его, но лисица не доверилась ее милосердным рукам и уползла в небольшую рощицу. Теперь, в мертвенной, ужасной тишине, собаки пронеслись мимо нее, держа морды близко к земле. За ними галопом скакал полковник Энтрим, низко пригнувшись в седле, чтобы уклоняться от веток, а за ним — пара охотников с несколькими дерзкими седоками, которые выдержали эту неистовую гонку. Потом — дикий шум послышался из рощицы, собаки встречали лаем свое буйное торжество, и Стивен хорошо знала, что эти звуки означают смерть — она снова медленно взобралась на Рафтери.

На пути домой она чувствовала себя разбитой и озадаченной. Ее мысли снова заполнил отец — казалось, он рядом с ней, совсем рядом, как ни трудно было поверить. На мгновение ей показалось, что она слышит его голос, но, когда она оборачивалась, прислушиваясь, кругом была тишина, не считая усталого стука копыт Рафтери по дороге. Когда ее ум успокаивался, Стивен думала о том, как отец научил ее всему, что она знала. Он научил ее храбрости, правдивости и чести, когда был жив, а когда он умер, то научил ее милосердию — тому милосердию, которого ему не хватило при жизни, он научил ее через это огромное событие. К ней пришло внезапное озарение, она осознала, что всякая жизнь — это единая жизнь, что всякая радость и всякая печаль на самом деле едины, что всякая смерть едина тоже. И она знала, что, после того как она увидела человека, умирающего в мучениях, но с бессмертным мужеством и бессмертной любовью, она никогда не навлечет злую муку или гибель ни на одно несчастное существо. Вот так, когда сэр Филип умер на глазах у Стивен, он продолжал жить в том милосердии, что пришло в этот день к его ребенку.

Но тело не всегда поспевает за духом, и оно цепляется за примитивные земные радости — солнце, ветер, добрую волнистую траву в лугах, упоение безрассудной скачки, поэтому Стивен, сжимавшую бока Рафтери своими сильными коленями, внезапно охватило сожаление. В эту минуту озарения она стала бесконечно печальной и сказала Рафтери: «Мы больше не поедем с тобой на охоту, Рафтери, — мы никогда больше не поедем на охоту вместе с тобой».

И, поскольку Рафтери по-своему понимал ее, она почувствовала его глубокий, смиренный вздох; услышала скрип сырой уздечки, когда он вздохнул, потому что он понял ее. Ведь любовь к скачке была в Рафтери еще горяча, любовь к великолепной, нежданной опасности, любовь к свежим утрам и морозным вечерам, к долгой дороге в сумерках, которая всегда ведет домой. В нем была вековая мудрость животных, это правда, но эта мудрость не была непричастна к убийствам, и глубоко в его нежной, преданной душе брезжила память, унаследованная от какого-то дикого предка. Память о широких, безлюдных пространствах, о яростно раздувавшихся ноздрях и оскаленных в битве зубах, о копытах, навлекавших смерть одним уверенным ударом, о великой неукрощенной силе, развевавшейся, как знамя, о пронзительном, невероятно диком боевом кличе, сопровождавшем это храброе знамя. Поэтому сейчас он тоже чувствовал безмерную печаль, и вздохнул так, что его тугая уздечка хрустнула, после чего он встал и встряхнулся, чтобы отряхнуть с себя тоску.

Стивен наклонилась вперед и похлопала его по шее. «Прости меня, Рафтери, — сказала она. — Прости».

Глава шестнадцатая

Вместе с упадком конюшен Мортона пришли времена упадка и для их преданного слуги. Старость наконец наложила свою ношу на Вильямса и почти погребла его под ней. С тяжелым сердцем, утратив и чутье, и подвижность в суставах, он отошел от дел и остался жить на пенсион в своем уютном домике, чтобы всю зиму напролет кашлять и ворчать, а все лето напролет безутешно курить трубки, сидя на стуле в аккуратном садике, обернув колени ковриком.

 — Стыд и срам, — твердил он теперь, — а ведь такая охотница была!

И он начинал вспоминать славное прошлое, его душа снова горевала по сэру Филипу. Он мог всплакнуть, потому что все еще любил его, и тогда жена приносила Вильямсу чашку крепкого чая.

— Ну-ну, Артур, скоро и ты встретишься с хозяином; мы с тобой старые — ждать уже недолго.

На что Вильямс, сверкнув глазами, отвечал:

— Что мне до этого? На небе вряд ли будут лошади — мне хотелось бы, чтобы хозяин снова здесь был, в конюшне. Бог свидетель, там нужен хозяин!

Потому что теперь, не считая лошадей Анны, которых запрягали в карету, теперь в конюшнях было всего четыре обитателя: Рафтери, молодой длинноногий гнедой сэра Филипа, коренастый конь по кличке Джеймс и престарелый Коллинс, который уже впал в старческое слабоумие и все время жевал свою постель.

Анна приняла эту радикальную перемену довольно спокойно, как принимала теперь многое. Она в эти дни почти не спорила со своей дочерью ни в чем, что касалось Мортона. Но груз забот, связанных с продажей лошадей, приняла на себя Стивен; она прощалась с охотничьими скакунами, видела, как одного за другим уводят со двора, и комок в горле душил ее, и, когда они уходили, она обращалась к Рафтери за утешением: «Ах, Рафтери, я так и не исправилась — мне так жаль, что они уходят! Давай не будем смотреть на их пустые стойла…»

Прошел еще один год, и Стивен теперь был двадцать один, она была богата и независима. Теперь она могла идти куда захочет и когда захочет, могла поступать по собственной склонности. Паддл оставалась на своем посту; она довольно мрачно ждала, что случится теперь. И все же ничего особенного не случилось, кроме того, что теперь Стивен одевалась у портного, и Анне приходилось утаивать свои возражения. Но жизнь постепенно вновь заявляла свои права на девушку, что было лишь естественно, ведь молодые не могут посвящать себя мертвым и всецело предаваться безутешному горю. Она все еще скорбела по своему отцу, и не перестала бы скорбеть никогда, но ей был двадцать один год, у нее было здоровое тело, и пришел день, когда она заметила, что солнце светит, когда почувствовала добрый запах земли и была благодарна за это, когда вдруг осознала, что она жива и рада этому, несмотря на смерть.

Однажды ранним июньским утром Стивен выехала на автомобиле в Аптон. Она собиралась получить деньги по чеку в банке, навестить местного седельного мастера, купить новую пару перчаток — но ей не удалось ничего этого сделать.

Рядом с лавкой мясника дрались собаки. Мяснику принадлежал старый потрепанный эрдельтерьер, и он занял свой пост у дверей лавки, как было в его обычаях. Вниз по улице, на аккуратных, но воинственных лапках шел крохотный белоснежный шотландский терьер; вероятно, он искал неприятностей, и, если так, то не прошло и двух минут, как он на них нарвался. Он так громко визжал, что Стивен остановила машину и повернулась, чтобы посмотреть, что случилось. Мясник выбежал на улицу, только увеличив смятение, выкрикивая команды, которых никто не слушал; он пытался схватить своего пса за хвост, но хвост был короткий, и за него было неудобно хвататься. И вдруг, будто из ниоткуда, появилась молодая женщина в сильном отчаянии, она держала зонтик наперевес, как штык, и собиралась вступить в битву. Она кричала так, что заглушала визг собаки:

— Тони! Мой Тони! Неужели никто их не остановит? Мою собаку убивают, неужели это никто не прекратит?

И она попыталась остановить их сама, хотя при первой же попытке зонтик сломался.

Но Тони, хоть он и визжал, был драчливым, как хорек, тем более что он оказался за спиной у эрделя, и вот Стивен поспешно выбралась из машины — казалось, что с Тони за несколько минут будет покончено. Она схватила старого пса за щетину на шее, а мясник побежал за ведром воды. Молодая женщина в отчаянии схватила свою собаку за ногу; она тянула, и Стивен тянула, они тянули вместе. Потом Стивен грозно тряхнула эрделя, чем отвлекла его, и он решил ее укусить; но, поскольку челюстей у него было всего две, ему пришлось отпустить Тони, который мгновенно был прижат к груди своей владелицы. Мясник появился со своим ведром, когда Стивен все еще цеплялась за ошейник эрделя.

— Мне так жаль, мисс Гордон — надеюсь, вы не пострадали?

— Со мной все в порядке. Заберите этого серого негодника и задайте ему трепку; не пристало ему грызться с собакой, которая вполовину его меньше.

Тем временем Тони был весь в крови, а его хозяйка, похоже, была укушена. Она пыталась то ухаживать за ранами Тони, то зализывать свою руку, из которой текла кровь.

— Лучше дайте мне вашу собаку и идите в аптеку, вашу руку надо перевязать, — заметила Стивен.