Эптон Синклер - Столица
Спели «Верный легионер», и «Тело Джона Брауна», и «Трам-та-та-там, идут солдаты», и все время отбивал дробь и гремел барабан и смеялся и пел маленький барабанщик— само воплощение беспечного солдатского духа.
Когда пение на время прекратилось, маленький человек подошел к Монтэгю и представился ему. Это был лейтенант О'Дэй; генерал Прентис рассказал о нем Монтэгю следующую историю:
— Этот славный малый,—сказал он,—еще мальчишкой служил барабанщиком у меня в полку и всю войну оставался в моей бригаде; а два года назад я встретил его на улице в морозный зимний вечер. Он был худ, как я сам сейчас, дрожал в своем летнем пальтишке. Я затащил его пообедать и, глядя, как он ел, решил, что тут дело неладно. Я напросился к нему домой, и, представьте себе, человек буквально помирал с голоду! У него была маленькая табачная лавочка, но ему не повезло, трест отобрал эту лавчонку. А на руках остались больная жена и дочь, которая служила в конторе за шесть долларов в неделю.
Генерал рассказал, как трудно ему было заставить маленького человека принять помощь —взять в долг несколько сот долларов от него, банкира Прентиса!
— За всю жизнь я не припомню, чтобы меня что-нибудь так обидело, как его отказ. В конце концов я взял его к себе в банк, и, как видите, уж теперь-то он, во всяком случае, сыт.
Пение возобновилось, а Монтэгю сидел и, раздумывал над этой историей. Она показалась ему типичной для того духа братства и содружества, который, по-видимому, здесь царил и делал собрание этих людей столь прекрасным. Они спели «Мы разбиваем сегодня лагерь на старом пепелище», «Бенни Хэвенс, о!», «Я больше не солдат!» и другие песни, в которых звучали нежность и грусть, и голоса их дрожали, а глаза туманила слеза.
Монтэгю сидел словно зачарованный.
Эти люди были окружены чудесной тайной, которая редко открывается простым смертным, и то лишь тем, кто умеет мечтать и дерзать. Им нелегко было выполнять свой долг; у них были жены и дети, свой дом, друзья и насиженные места — и все это они оставили ради служения Республике. Они приучались жить по-новому, они подчинили себя железным законам войны. Покрытые пылью, в холоде и зное, в проливной дождь и бурю, в туман и метель шли они вперед и сражались; они становились людьми сурового и непреклонного духа, твердыми, как сталь, способными дни и ночи напролет маршировать и ездить верхом, спать на голой земле в грозу и снежный буран, готовые вскочить по первому слову и, схватив винтовку, броситься навстречу пушечным жерлам. Они научились смотреть смерти прямо в лицо, выдерживать ее огненный взгляд, они шли в поход, ели, спали, смеялись, веселились и пели, играя своей жизнью, как жонглер играет мячом. И все ради Свободы, ради этой увенчанной звездами богини с пылающим взором, которая парит над вершинами гор и взывает к ним в разгаре битвы. Сквозь облака пыли, орудийный огонь готовы они были следовать за ее скользящим по земле одеянием.
Они готовы были проводить долгие ночи без сна, лишь бы только взглянуть ей в лицо, а утром бросаться в атаку на извергающие смерть орудия противника. Ради прикосновения к ее сверкающим одеждам они гибли в тюрьмах, где свирепствовали голод, эпидемии самых отвратительных болезней и безумие.
А теперь эта армия-освободительница с развевающимися знаменами, гарцующими конями и грохочущими пушками отошла в мир теней. Сама земля, по которой ступали освободители, была священной, и тот, кто листал пыльные тома с летописью их деяний, не мог не почувствовать благоговейного трепета и страха перед жизнью, такой быстротечной и так мало понятой людьми. Перед Монтэгю проносились юношеские воспоминания, когда, весь во власти нисходивших на него видений, он сидел, охваченный волнением, закрыв лицо руками.
Эти люди страдали ради Республики, ради него, ради грядущих поколений, ради того, чтобы правительство, созданное народом, из представителей народа и для блага народа, не исчезло с земли. И тогда, повторяя про себя слова торжественной речи, произнесенной в Геттисбурге [2] над могилами павших героев, юноша дал обет принести всю свою душу на алтарь служения Республике. Они так много сделали для него, сможет ли он что-нибудь сделать? С тех пор прошло двенадцать лет, а сердце Монтэгю было по-прежнему полно стремлением оправдать доверие тех, кто отдал свою жизнь за Республику. Это чувство было сильнее всех других его помыслов: о богатстве, славе и власти.
Пение кончилось. Перед ним стоял судья Эллис. Он уже собрался уходить и, прощаясь, приветливо говорил, что вскоре надеется снова повидать Монтэгю. Генерал Прентис также встал, и Монтэгю, стряхнув с себя овладевшие им чары, пожал на прощанье руки маленькому барабанщику, Селдену, Эндерсону и всем другим героям своих грез. А через несколько минут он уже шел по улице, глубоко вдыхая прохладный ноябрьский воздух.
Вместе с ними вышел и майор Торн. Узнав, что генерал направляется к центру, майор предложил пройтись Монтэгю пешком до отеля. По дороге Монтэгю поведал майору о джентльмене, застрявшем в винограднике, майор от души посмеялся и рассказал, как это было в действительности. Оказалось, что с ним произошли тогда еще и другие приключения: гоняясь за лошадью, он набрел на двух мулов с грузом боевых припасов; животные запутались упряжью в ветвях дерева. Он бросился было к ним, но в это мгновенье в дерево угодил снаряд; припасы взорвались, и бедные животные взлетели на воздух, разорванные на куски.
За этим последовал рассказ о ночной атаке, вернувшей ранее потерянную ими территорию. Здесь-то и настигла Стонуолла Джексона его трагическая смерть. Затем майор рассказал об Эндерсонвилле и о побеге из тюрьмы. Монтэгю готов был всю ночь бродить с майором по улицам и слушать его рассказы о боевых временах.
Поглощенные беседой, они подошли незаметно к кварталам, где ютилась беднота. Здесь над головами с грохотом проносились поезда надземной железной дороги, вдоль улиц тянулись ряды лавчонок. На углу Монтэгю заметил большую толпу и спросил, что там происходит.
— Какой-то митинг,—ответил майор.
Подойдя ближе, они увидели над толпой факел и стоявшего рядом с факелом человека.
— Очень похоже на политический митинг,— сказал Монтэгю,— но едва ли это возможно сейчас, сразу после выборов.
— Социалисты, наверное,—сказал майор,— они толь ко этим и занимаются.
Оба пересекли улицу и теперь лучше могли все разглядеть. Оратор был тощий человек с изможденным лицом. Он резко размахивал длинными руками, возбужденно ходил взад и вперед и наклонялся к окружавшей ее густой толпе. За грохотом поезда майор и Монтэгю не могли расслышать его слов.
— Социалисты! — воскликнул Монтэгю с удивлением.—А чего они хотят?
— Как бы это вам сказать,— ответил майор,— вероятно, они хотят свергнуть правительство.
Поезд прошел, и до них донеслись слова:
— Вы строите для них дворцы, а сами живете в битком набитых жилищах. Они заставляют вас ткать тончайшие ткани, а самих ходить в лохмотьях. Они вас заставляют строить тюрьмы, а потом вас же в них и сажают! Вас заставляют изготовлять орудия и вас же из них расстреливают. Они крепко держат в своих руках политические партии, сами намечают кандидатов, обманом заставляют вас голосовать за них и называют это законом! Они сгоняют вас в армии, посылают вас убивать ваших же братьев и называют это порядком! Они берут цветную тряпку, называют ее знаменем, учат вас жертвовать за нее жизнью, и это называют патриотизмом! И всю свою жизнь, с рождения до самой смерти, вы должны работать, а они загребают всю прибыль, они — хозяева, господа, а вы — дураки, дураки, дураки!
Голос человека перешел в пронзительный крик, он вскинул руки и разразился злобным смехом. В это время прогрохотал другой поезд, Монтэгю не мог больше ничего расслышать, но он видел, что оратор яростно продолжает свои обличения.
Монтэгю стоял как пригвожденный, он был потрясен до глубины души и едва владел собой. Ему хотелось броситься к этому человеку, схватиться с ним, перекричать о, осадить перед всей толпой.
Майор, вероятно, заметив его возбуждение, взял его под руку и повел в сторону от толпы, говоря:
— Идемте, идемте, с этим ничего не поделаешь.
— Но... но полиция должна арестовать его! — возмутился Монтэгю.
— Иногда так и поступают,— сказал майор,— но все толку.
Они продолжали свой путь, и мало-помалу резкие выкрики замерли вдали.
— Скажите,—задумчиво спросил Монтэгю,—часто это бывает?
— За углом дома, где я живу, такие митинги устраиваются каждую субботу вечером.
— И всегда находятся люди их слушать?
— Иногда собирается такая толпа, что приостанавливается уличное движение.
Некоторое время шли молча. Наконец Монтэгю спросил:
— Что же все это значит? Майор пожал плечами:
— Быть может, еще одна гражданская война..
Глава вторая
Отец Аллена Монтэгю умер около пяти лет назад. Года два спустя его младший брат, Оливер, заявил, что намерен попытать счастья в Нью-Йорке. У него не было ни профессии, ни определенных планов, но друзья отца были богатыми и влиятельными людьми, и он рассчитывал на их покровительство. Обратив свою часть имения в деньги, он пустился в путь.
