Жорж Роденбах - Выше жизни
Жорис жил, ничего не делая, наслаждаясь счастьем. Его любовь удовлетворяла его. Годелива одна занимала его дни. Фасады оставались наполовину реставрированными, в ожидании его доброй воли, чтобы избавиться от лесов, сбросить эти занавески и пелены и воспрянуть исцелившимися от болезненной старости. Его проекты были заброшены, как и реставрация старого здания Академии, планы которой он начал составлять, думая восстановить ее при помощи больших суровых линий, что принесло бы ему еще новую славу.
Слава? Ах. призрачный обман! Как можно для ее посмертных обещании не давать себе жить?
Жорис отдался течению дней. Они проходили, быстрые и восторженные. Разве у влюбленных, в начале их любви, все время не занято? У них есть деятельная внутренняя жизнь. Они создают себе сложные, тонкие и нежные отношения. Они хотят все знать друг про друга, поверять друг другу все, что чувствуют, каждую минуту, цветок каждой мысли, распустившийся в их душе, тень малейшего облака, проносящегося там… Каждый из них одновременно живет в двух душах.
Им нужно так много сказать друг другу! Всю их историю, историю их дней и ночей, доходя до самого детства, все, что они видели, чувствовали, делали, мечтали, оплакивали, любили, — их сны и их кошмары, все без исключения, подробно, с оттенками, так как они ревнуют к самому отдаленному прошлому и к самым мелким тайнам. Божественная нагота любви! Душа также открывает один за другим свои покровы и показывается вся!
Жорис встречал со стороны Годеливы одну нежность за другой. Очаровательное существо, всегда согласное, сговорчивое, сочувствующее и одаренное таким тонким и ясным умом!
Жорис спрашивал Годеливу:
— Итак, ты первая полюбила меня?
— Да, сейчас же, как только ты пришел в дом моего отца.
— Почему ты не сказала?
— Почему ты не заметил?
Они оба понимали, что такова была их судьба, — не принадлежать сейчас же друг другу. Жорис подумал о башне, о колоколе Сладострастия, искусившем его страстью к Барбаре, о всем этом таинственном заговоре башни, откуда он всегда спускался, не понимая, что с ним происходит, спотыкаясь и плохо различая людей.
Он сказал, как бы про себя, с меланхолией: Я так часто ничего не вижу в жизни!
Затем он спросил Годеливу:
— Почему ты меня полюбила?
— Потому, что у тебя был грустный вид!
Она рассказала ему тогда одну историю из своего детства, короткое и наивное увлечение в пансионе, которое захватило ее душу, также при помощи сострадания. Она училась у урсулинок. Священник преподавал им Закон Божий. Он не был ни молодым, ни красивым со своим широким носом, своими щеками, покрытыми жесткими и черными волосами. По его глаза утопали в грусти: казалось, что он носит в себе свое сердце, точно большую гробницу. Ученицы находили его безобразным и смеялись над ним. Она, видя, как он был всем антипатичен, приняла в нем участие, молилась за него и, чтобы утешить его. вела себя примерно на его уроках.
Он был ее духовником; она часто ходила исповедоваться. Он отпускал ей грехи, нежными словами, ласково обращаясь к ней: «мой дорогой друг, моя дорогая маленькая сестра. Те дни, когда она его не видала, казались ей пустыми и длинными. Когда он входил в класс или церковь, она чувствовала, что краснела, затем сильно бледнела. Вечером, в дортуаре, зимою она думала о нем, писала на замерзших стеклах его имя, которое словно вырастало там среди кружев.
Разве это не была уже любовь?
В то же время настала пора годичного покаяния, ужасных проповедей о грехе и аде. Ей казалось, что Бог заботился о ее спасении, посылал проповедника, рисовавшего адский огонь. Она чувствовала в себе смертельный грех, поддаваясь искушению любви к священнику.
Жорис слушал любопытную историю, наивную как легенда. Он представлял себе Годеливу ребенком, с ее косою медового цвета на спине, с видом маленькой жертвы, страдающей за свою нежность и стремление утешать, которое могло привести ее к неведомой развязке.
— Я ужаснулась, — продолжала она, — и на следующий день преклонила колена у исповедальни того, кого я еще любила, так как я его любила, несмотря на проклятие проповедника, покаяние, — несмотря на запрещение Бога! Даже в эту торжественную минуту, когда мне надо было обвинить себя.
— Мой отец, у меня на душе большой грех, и я не смею сказать вам.
— Почему? — отвечал он. — Мне вы можете все доверить.
— Нет! в особенности вам я не посмею этого сделать.
— Скажите! это необходимо, — проговорил он. — Вы не захотите огорчить Бога, огорчить меня?
„Тогда я не могла дольше молчать. В его голосе было столько меланхолии, которая была как бы отголоском прежних огорчений! Покраснев, я быстро призналась ему:
— Мой отец, я слишком сильно люблю.
— Но Бог не запретил любить. Кого вы любите? И почему вы знаете, что любите слишком сильно?
Я замолчала. Я не смела сказать.
Он очень искусно настаивал, ворчал, в особенности говорил с грустью, и только одна его грусть повлияла на меня, заставила меня решиться. Внезапно, точно тяжесть, которую я не е силах была нести, свалилась с моего сердца, — я прошептала ему чуть слышным и быстрым голосом:
— Это вас. я слишком сильно люблю!
Священник не улыбнулся, оставался одну минуту молчаливым; когда я, полная тревоги, взглянула на него, я увидела на его суровом лице расстроенное выражение. Его глаза смотрели вдаль, очень далеко, конечно, в его прошлое, когда он знал любовь, призрак которой напомнила ему моя наивная детская любовь. Люди хотят забыть… Голос приходящего ребенка снова напоминает о прошлом.
Он быстро отпустил меня, приказав реже ходить к исповеди.
В заключение Годелива сказала:
— Ты видишь! Тебе не к кому меня ревновать. Это моя единственная любовь до тебя. Тебя я тоже полюбила, потому что ты был грустен. Но ты красив и ты будешь велик!
Жорис улыбался, растроганный нежной историей и этим призванием утешительницы, так рано сказавшимся у Годеливы. Для него она сделала больше, чем утешила его; она уничтожила у него всякую печаль, всякое горькое воспоминание и разочарование. Она возвратила ему любовь к жизни. Он почти не сожалел более об ошибке их двух сердец, которые так долго искали друг друга и страдали от своего одиночества. Они нашли друг друга, и будущее улыбалось им. Все прошлое исчезло. В сильном опьянении они забывали, что отсутствие Барбары будет кратковременным, что она должна вернуться, стать между ними, омрачить их, как тень, падающая от башни. Им казалось, что их счастье будет продолжаться вечно! Они жили как бы в Вечности, Вечности, где их было только двое!
Это приводило их к неосторожности, в этом провинциальном городе, где за всеми подсматривают; они совершали уединенные и долгие прогулки, которые вскоре стали комментироваться в дурную сторону.
Они же не подозревали ничего…
Вечером они любили отправляться к озеру Любви, прелестному озеру, мечтающему в зеленом предместий, прилегающему к монастырской обители. Не было ли это то озеро Любви, воде которого народное верование приписывает власть делать людей безумными от любви и заставлять их любить до смерти? Впрочем, ни одна волшебница не вливала туда свой напиток. Никакой заразы безумия не распространялось от этих тихих берегов… Когда“ Жорис и Годелива приходили туда, при наступлении ночи, едва легкий ветерок колыхал тополя на берегу, заставляя их издавать тихие жалобы. Сюда долетали только отзвуки молитв, отголоски колокольного звона, отраженного шпицами и крышами.
Почему же эта вода пробуждает безумную любовь? Почему заставляет она любить вечно? В особенности, она, в которой отражаются только изменчивые очертания всегда движущихся северных облаков… Жорис вздрагивал от слишком большой радости. Годелива улыбалась нежным звездам, воде, ненюфарам, покрывавшим се поверхность, которые она хотела сорвать.
Они шли, почти обнявшись, взволнованные от окружающей ночной тишины, не думая о том, чтобы кто-нибудь из прохожих мог заметить их, догадаться, открыть их преступную любовь. Они не думали более о Барбаре, как будто были вполне свободны и могли располагать своей судьбой.
Быть может, волшебство озера Любви уже делало свое дело, доводя их до бесполезной неосторожности и безумной любви, которая смеется над всем миром?
Глава VIII
Жорису захотелось свести Годеливу на башню. Это склонность всех влюбленных — показать те места, где они живут. Надо, чтобы они все знали друг о друге. Присутствие дорогого существа освятит обстановку. Годелива, конечно, с радостью согласилась не столько ради удовольствия побыть в таинственной башне, или услыхать вблизи игру колоколов, видеть Жориса за клавишами, застать расцвет этих печальных цветов звука, от которых она до сих пор знала только лепестки, обсыпавшиеся на нее и на город… Ей хотелось, в особенности, побыть там, чтобы еще ближе войти в жизнь Жориса, увидеть ту стеклянную комнату, о которой он часто говорил, которую он называл самой дорогой для него в жизни, комнату, где он так много думал, сожалел, надеялся и, конечно, страдал… В этом замкнутом пространстве должна была быть некоторая часть его души, которую она еще не знала. Однако она очень беспокоилась:
