Василе Войкулеску - Монастырские утехи
Действительно, случай это довольно необычный: только страшные метели, гуляющие по
болотам, выгоняют укрывшихся там на зимовку уток. Тогда они поднимаются, подхваченные
вихрем, до самой дальней вышины и ищут другого пристанища. Жалко смотреть на них —
стаями они вертятся, сбитые с толку ветром. Часть из них направляется вверх по долинам, к
горам и опускается у рек. Именно такое убежище предоставила бедным изгнанницам излучина
Бузэу у села П., куда, казалось, привёл их горестный опыт далеких предков.
Здесь они незамедлительно привлекают внимание лоботрясов наподобие нас, которые в погоне
за редкой охотой кидаются за ними вслед на машине. К счастью, как только уткам чудится
опасность, они тут же взлетают в воздух и снижаются далеко у другой излучины, и мы добрых
полдня бежим за ними, но тут они вспархивают у нас из-под носа и летят назад.
На этот раз нам не пришлось играть с ними в жмурки на белых болотах, ибо как раз к обеду нас
настигла и захватила вьюга, гнавшая и преследовавшая уток. Мы уж думали, что и не
доберемся до ночлега. Ураган чуть не вырвал из земли, чуть не унес с собой холмы вместе с
деревней и со всем, что там было.
И на три дня нас заковали снега — пятерых горожан и шестого — судью, говоривших обо всем.
Говорили и пили так бесконечно много, что рты, принуждённые служить для обоих этих
занятий, в конце концов перестали различать их.
Как-то в полночь обсуждение дошло до книги «L'homme, cet inconnu»[17]. Один из друзей,
перелистав записную книжку, спросил, знаем ли мы, что такое бихевиоризм. Он встретил это
слово в упомянутом труде, не помнит, на какой странице, не понял его смысла, но записал, чтобы выяснить.
Бихевиоризм? Я, признаться, не знал. Остальные, казалось, тоже. И мы поспешили перейти к
другому, к разным безделицам, когда друг наш Эрмил, преподаватель философии, наведя на
нас наподобие пистолета свой гигантский указательный палец, пригвоздил нас к месту.
Бихевиоризм? Не знаем? Он нам разъяснит.
И стал что-то бормотать о теории одного американца — я позабыл его имя,— занимавшегося
так называемым поведением индивида в группе людей, попавшей в опасность... Или реакцией
каждого индивидуума в отдельности в условиях одного и того же тяжкого испытания. Мы мало
что поняли. А профессор Эрмил опять взялся за своё — поведение, реакции, и отношения, и
всякая такая галиматья.
В отчаянии мы попросили у него конкретных примеров; тогда, собравшись с мыслями, он
предложил нам следующее: катастрофа на железной дороге, и мы должны представить себе,
как поведёт себя каждый пострадавший от этого несчастья. Один, как безумный, бежит в поле,
другой спокойно ищет свой багаж, третий принимается собирать чужие вещи, в то время как
четвёртый, не обращая внимания на свои собственные раны, спасает попавших под вагоны,
всем помогает; и тут же, рядом с ним, кто-то, может быть, наклонясь над трупом, ворует деньги
и драгоценности.
Ну, теперь мы начали понимать, на каком мы свете.
— Если так, то я расскажу вам самое что ни на есть бих... как это называется?
— ...евиористское,— закончили мы.
— Бихевиористское приключение,— вмешался самый ревностный говорун.— Подлинное,—
продолжал он,— не вымышленное, как у нашего друга.
И, уж не дожидаясь разрешения, примарь города, дядюшка Тасе, до некоторой степени наш
староста,— он вёз нас на машине — большой любитель всяких историй, начал:
— Ну, вы знаете, что я из хорошего рода и по отцу и с материнской стороны. Чего ты, чёрт,
смеёшься? Хочешь, я покажу тебе свою родословную, и тогда тебе придётся просить у меня
извинения.
— Так ведь, дядюшка Тасе, что общего между вашим происхождением и бихевиоризмом?..—
отважился заметить получивший взбучку.
— А вот то и общее... Слушай и не прерывай...
Со стороны матери мы происходим из семьи Водяса[18], отпрыски старого княжеского рода, в
котором младших девочек посылали в монастыри, чтобы не дробить состояние и чтоб было
кому замаливать родительские грехи.
Но не во всякий монастырь посылали, а в скит Водяса, основанный нашими предками по
женской линии из семьи воеводы, матерью и дочерью, обе девы, жёны и вдовы господарей.
— Как же так, дядюшка, и девы, и супруги, и вдовы одновременно?! — подзадорил его один из
нас.
— Ну, значит, мать — Анка — была супругой Велику-водэ, а дочь их, княжна Драгомира, вышла
замуж за Хрынку-водэ.
— В допотопные времена,— пробурчал насмешник. Но примарь бросил на него такой свирепый
взгляд, что тот осекся.
— Супруги воевод,— продолжал примарь,— овдовев — их мужья были убиты турками,— обе
отправились, мать и дочь вместе, в горы и основали там на скале скит, защищённый, как
крепость, и до того дня, когда он был разрушен землетрясением, игуменьями в нем были
только девицы из их рода. И я тоже, будучи ребенком, провёл несколько недель в ските Водяса,
когда последней игуменьей там была сестра Теофана, моя тётушка. Тогда-то я и услышал из её
уст рассказ об этом приключении, хранившийся в анналах скита... Из него вы поймёте, что
такое это самое поведение. Но начнём по порядку.
Скит был основан во имя божьей матери. И было строго-настрого заказано ступать туда
любому существу мужского пола — будь то мужчина, петух, кот, бык или скакун... всё равно...
Скит предназначался для существ женского рода, то есть, кроме женщин, туда могли войти
кошки, куры, коровы, овцы и так далее.
— Дядя Тасе,— попытались прервать его...
— Все вопросы потом, когда я кончу... Сейчас не смей, чёртов сын! Хочешь сбить меня с толку...
— И рассказчик продолжал: — Вот почему, кроме отвесных скал, защищавших скит с трёх
сторон, он был окружен ещё крепкими высокими стенами с зубцами железных шипов и
глубокими рвами у основания. Проникнуть в него можно было через три ряда прочных,
кованных железом ворот, задвинутых на толстые, как бревно, засовы, замкнутые на замки,
величиной с миску.
Ко времени этого происшествия там было что-то около двадцати монахинь, удалившихся от
мира по доброй воле. Некоторые — молодые. Большинство старых. Были среди них и такие,
которые уже стояли на пороге иного мира.
Порядок жизни был заведён, как полагается у отшельников, а послушание — почти воинское,
рука у моей прабабки, унаследовавшей престол и традиции Водяса, была железная. Одна
монахиня состояла при коровах, другая — при овцах, третья — в саду, ещё две сменялись на
посту у ворот...
— Прости меня, дядюшка,— сказал я.
Дядюшка Тасе буравил меня злыми глазами.
— Вопросы потом.
— Прости меня, дядюшка, не могу утерпеть...
— Говори.— разрешил он.
— А когда им нужно было яйцо? Ведь мы знаем, что яйцо без участия петуха невозможно...
Потом, им молоко нужно было. Между тем коровы без быков...
— Ну, слушай, и потешные же вы! Они посылали вниз, в деревни, монахинь, что помоложе; одну
— с курами, другую — с коровами — к петуху, к быку, куда надо! Будто трудно было
сообразить, вместо того чтобы меня перебивать... И потом что же,— продолжал он,— думаешь,
в святом скиту куры не могут нестись без петуха, а коровы...
— Не могут, дядюшка, хоть лопни,— не могут куры нестись без петуха. Это закон.
— Ну, прекрати в конце концов...— сердито накинулся он на меня.— Ты разве не знаешь, что на
Святой Горе и теперь стоит монастырь, куда не только не ступает нога существа мужского
пола, но даже дикие птицы, пролетая над ним, разделяются: мужчины, значит, самцы,
поворачивают налево и огибают его далеко стороной. Они не решаются ни крылом, ни глазом
осквернить воздух монастыря Святой Девы.
И дядюшка Тасе торжествующе огляделся.
— Однажды, примерно на рождество, в буран, вроде сегодняшнего, когда сугробы навалило, что
копны сена, и люди сидели в заточении по своим берлогам почти с обеда, в ворота скита кто-то
постучал...
Мать привратница в своей келье под колокольней, притворившись глухой, несколько раз
осенила себя крестным знамением и не двинулась от очага. Иной раз нечистый уклонится с
дороги, чтобы сыграть шутку над доброй христианкой.
Но вскоре стали стучать так чудовищно громко, что двор скита загудел сильнее, чем от
большого клепала. Послышались чьи-то грубые голоса. Монахиня и тут не сдвинулась с места.
Кто знает, может, пронесёт и это. Есть искушения, которые нельзя побороть иначе, чем не
обращая на них внимания. Но тотчас же град ударов обрушился снова на ворота, ещё более
