Тадеуш Голуй - Дерево даёт плоды

— А теперь пригласите в порядке очереди по это му списку, — сказал мой гость, когда я положил трубку, потом спокойно добавил: — Но сперва поговорим с глазу на глаз. Немножечко на сей раз о вас лично. Право, странный вы человек, трудно вас раскусить. Облачились в легенду, разгуливаете с ней даже по будням и не боитесь, что этот наряд обветшает, а людям примелькается. Как видите, на меня это не производит ни малейшего впечатления, напротив, я мог бы вас скрутить и представить веские доказательства, кто вы такой. У вас неплохое воображение, поэтому слушайте: Роман Лютак укрывал у себя «Юзефа», но испугался и сообщил гестаповцам или полиции, только, на его беду, «Юзеф» почуял недоброе и скрылся, а гестаповцы, разозлившись, посадили супругов Лютак. Спокойно, спокойно. Продолжим. Что с ними было в тюряге, никто доподлинно не знает, кроме них самих, никто этого собственными глазами не видел, следовательно, они могли попросту выдумать страшную сказочку, чтобы скрыть нечто некрасивое. Донос на «Юзефа», например. Все‑таки Роман Лютак поехал в лагерь, а его супруга — домой. Супруга же, как выяснилось, в благодарность за освобождение сотрудничала в гестапо, что как‑нибудь удалось бы доказать при наличии хотя бы крупицы доброй воли. Супруг же, гм, выражаясь деликатно, спасал собственную шкуру. Ясно. Там было страшно, поэтому удивляться нечему. Пан Роман мог знать, что поделывает его семья, отец, тетушка, и то же самое могла знать пани Лютакова. Пан Роман мог об этом донести, особенно когда его избивали после побега Шимона Хольцера. Он был способен на многое. Даже кого‑то Там пристукнул. А потом пан Роман возвращается на родину. Устанавливает определенные контакты, и не с кем попало, передает вымышленное сообщение — вспомним историю с лондонским радио, — живет у тетушки, активистки, которая ему доверяет и располагает хорошей и полезной информацией. Пан Роман подставляет ножку неким гражданам, которые не устраивают его и кого‑то еще, об этом узнает тетушка, а может, и не только об этом: человек иногда выдает себя совсем невзначай, значит, тетку надо убрать. Какая захватывающая картина! А потом получает местечко благодаря слепоте и наивности некоторых людей, именно на заводе, где стоит заниматься крупным вредительством. Остается только один вопрос: для кого? Для кого заметки, сведения и вся тщательно продуманная игра? Но и на этот вопрос можно найти такой ответ, который все объяснит.

Я сидел, онемев. Сначала даже испытывал благодарность к человеку, который помогал мне освободиться от прошлого, однако вскоре, увидев себя таким, как он меня представил, я окаменел. В ту минуту некогда было вставлять реплики и доказывать, что, мол, то и это не вяжется, что одни данные противоречат другим, поскольку их мнимая логичность, казалось, вытекала из неведомой предпосылки, которая отрицала возможность иного истолкования. Ведь обоснований не хватало не этому фантастическому обвинению, а мне, тому, что могло бы его парировать. «Мое» представлялось легендой, «его» — фактами. Но страх, лишивший меня дара речи, не был страхом за жизнь, судьбу, будущее, а проистекал из констатации, что такая перелицовка правды вообще возможна, что факты, вывернутые наизнанку, выглядят более правдоподобными. И что так могло быть.

— Жуткая у вас манера шутить, — прошептал я, когда он закончил. — Вам бы снимать фильмы ужасов или колдовать, превращая людей в животных и наоборот.

— Вы говорите о власти над фактами, — спокойно произнес офицер. — Разумеется, это приносит большое удовлетворение по нынешним временам. Но вас не интересует, откуда мне известно, например, о ваших перипетиях, а также о вашей жене?

— Не интересуюсь, потому что знаю. От Дыны, от инженера Фердинанда Сурдыны.

— Как вы сказали? Фердинанд Сурдына? Правильно говорю?

Он записал в блокноте, а я уже сожалел о своей торопливости. Он же мог этого не знать, ведь и Дына эту сплетню, поганую сплетню о Катажине, должен был от кого‑то услышать, наконец, они могли получить обыкновенные анонимки.

— Почему вы считаете, что об этом сообщил тот инженер?

— Не знаю, будьте любезны, оставьте меня в покое, если это не допрос. Это не имеет никакого отношения к делу, к нехватке картофеля, пустым магазинам, сообщению о замене денег, закрытию столовой, поджигательской речи Черчилля, падежу свиней в подсобном хозяйстве, простою на производстве и так далее. Плевые выдумки и анонимки. Есть конкретные обвинения — выкладывайте на стол, игра в кошки-мышки не по мне. А Катажину не трогайте, ладно?

— Хорошо, — согласился он добродушно. — Но в таком случае еще один вопрос. Извините, что щепетильный. Почему вы не вернулись к жене, хотя и бывали у нее?

— Знаете что, покажите‑ка свое удостоверение, будьте любезны, я даже не знаю, с кем имею удовольствие беседовать.

— Правильно. Всегда требуйте удостоверение. Развелось множество провокаторов. Позавчера какие‑то типы, прикидываясь нашими, вырезали целую еврейскую семью.

Я прочел имя и фамилию: Ян Посьвята, и сказал возмущенно:

— Ну, если уж зам так хочется знать, капитан, могу объяснить. Невозможно вернуться к чему‑то чудовищно изгаженному. Понял?

— Понял. Хорошо, будем говорить дальше. Но вот и наш гость.

В дверях стоял мастер Захариаш. Признаться, я с облегчением прервал мучительный разговор, хотя не ожидал ничего хорошего и от допроса Захариаша. Это был мужчина под шестьдесят, необычайно худой, словно сплющенный, узколицый и длиннопалый, специалист по самым тонким операциям. Я с ним не сталкивался, но знал его по рассказам Шатана и рекомендациям главного директора. Захариаш усмехнулся, увидев капитана, старательно застегнул синюю куртку и спокойно ждал, только в глазах теплился злой огонек, который я сразу узнал, ибо слишком часто видывал его Там. Это был взгляд бессильной ненависти. Неужели капитан Посьвята был прав, располагая каким‑то надежным источником информации? В одном я с ним соглашался: кто‑то действительно должен был начать первым. Капитан не спешил с вопрэ-

сами, даже не смотрел на Захариаша. Это тоже мне было знакомо. Сейчас выпалит пару слов, огорошит старика.

— Захариаш, вы не состоите ни в какой партии, верно? А ведь до войны состояли. Опротивело на старости лет?

— Опротивело.

— Так я и полагал. Польша вам опротивела.

— Этого я не сказал. О чем речь?

— О забастовке. Кто еще организовал ее вместе с вами?

— А вы запрещали забастовки? Нам об этом ничего не известно.

Я кивнул головой. Это правда. Но кольнуло меня словечко «вы». Мы — вы, известное дело. И эти негаснущие огоньки в глазах.

— Здесь не университет. Отвечайте на вопросы. Кто организовал забастовку?

Захариаш приблизился к столу и заговорил приглушенно, шепеляво, как все беззубые:

— Я, только не так, как вы думаете, потому что ничего и не надо было организовывать. Я — социалист, а вы кто? Рабочий имеет право…

— Хорошо, хорошо. Присядьте там, возле сейфа.

Офицер назвал мне еще несколько фамилий. Следующие двое ни в чем не признались, но Посьвята им не верил.

— Когда отец товарища Лютака создавал тут партийную организацию, вы торговали с немецкими охранниками и говорили, что героическая Красная Армия для нас угроза. А какие газетки вы принесли на фабрику в прошлом месяце?

— Мы не виноваты, что вы? Иногда приходилось торговать, чтобы выжить, а газеты нам по почте присылали.

— Хорошо. Пока хватит.

Вошел молодой Блондин в комбинезоне.

— Вы меня вызывали? — спросил он, глядя на меня. — Только побыстрее, а то некогда.

Посьвята взглянул на меня, потом встал, подошел к Блондину и повернул его так, чтобы тот не мог видеть пришедших ранее.

— Захариаш подбивал вас устроить заварушку, а?

— Подбивал, — опередил парня мастер. — Говорил: отбери винтовку у охраны, а то быть беде.

— Вот как? Ну, раз так, то и я скажу, — буркнул Блондин. — Захариаш велел еще присматривать за этим прохвостом «Цибулей». Я присматривал, пан Захариаш, но он от меня ускользнул, когда пан Лютак выступил.

— А что сказал пан Лютак?

— Ничего особенного. Ликвидировал забастовку.

— Любопытно. Не знал. Значит, вы присматривали за каким‑то «Цибулей» по поручению Захариаша. А зачем?

— Сказать, пан Захариаш?

Захариаш молчал. Капитан встал между мастером и Блондином, приказал последнему говорить.

— Мы не желали иметь ничего общего с «Цибулей», — начал Блондин. — «Цибуля», я все скажу, он враг, с бандитами знается, сукин сын, на все способен. А был когда‑то с нами. Скажу. Он кричал, чтобы били, сегодня кричал. У него мозги набекрень. Я бы не сказал, но когда сегодня увидел пана Лютака, то подумал: «Стоп, дальше ни шагу».

Капитан прервал его, выяснил фамилию «Цибули» и позвонил в проходную.

— Поедете все со мной, запишем показания, — сказал он рабочим. — А вы, — он обратился ко мне, — выйдите, я хочу с ними поговорить один.