Тадеуш Голуй - Дерево даёт плоды

Я взглянул на Ганку. Она шла рядом серьезная и спокойная, засунув руки в карманы пальто, склонив голову.

VIII

День начинался в пять утра. Ганка играла роль будильника, вернее петуха, поднимая меня кукареканьем, я же первое время вскакивал кудахча, как курица, что было сигналом для грубоватых шуток и ласк, а завершалось все, как господь бог повелел.

У отогревшихся в постели и отдохнувших это получалось лучше, чем ночью, а главное — совсем по — другому, ибо Ганка продолжала побаиваться темноты, хоть прошло уже достаточно времени с тех пор, как мы впервые принадлежали друг другу. Она часто просыпалась, задев меня во сне, и сидела потом перепуганная, пока я не открывал глаза. Раздевалась всегда в ванной и входила лишь после того, как я гасил свет, отдавалась, лежа неподвижно, молча, сжав ладонями мою голову, словно проверяя, я ли это. Утром все было иначе. Кукареку, надо взбить постель — так будет уютнее, сорочку долой, ты тоже, ну и ну, о господи, господи. Без слащавых нежностей, попросту…

После отъезда родителей на западные земли, где ее отец стал заведовать складом на крупном заводе, вся квартира в нашем распоряжении, что подтверждалось на входных дверях двумя бумажками со множеством печатей. Вскоре после визита к Катажине я получил развод, и, собственно, ничто не мешало мне жениться на Ганке, ничто, кроме моей смутной тревоги и ее упрямства.

— Не хочу, нам это не нужно, — говорила она. — Лучше жить, просто доверяя друг другу. Вот именно, речь идет, надеюсь, о доверии, а не о приказе и принуждении. Приказами‑то ты сыт по горло.

Кукареку, странное дело, она так говорила, словно отгадывала мои мысли, ибо, в сущности, я не верил в любовь и счастливые браки, которые описывают в книгах и показывают в кино. Вранье. Капиталисти ческая, собственническая купля — продажа человека, целиком — с душой и потрохами. Принадлежать, владеть, заполучить навсегда, кукареку, это не то! Я представлял себе единственно возможными дружеские, товарищеские узы, но никогда не говорил об этом с Ганкой.

Итак, день начинался в пять утра. Мы пили ячменный кофе, с цикорием, черный, поскольку не было молока, жевали пайковый хлеб, который, чтобы не заклеивал рта и кишок, подсушивали на плите, что также восполняло отсутствие масла. Мы голодали, но, по крайней мере, вместе со всеми трудящимися города. По утрам я шагал на работу, минуя длинные очереди стариков и женщин, торчавших с ночи у магазинов, толпы людей с лицами, словно вымазанными пеплом, и усталыми глазами. Нам было некогда выстаивать в очередях, Ганка тоже работала в кооперативе «Сполэм», а вечерами мы оба учились, следовательно, приходилось пробавляться тем, что случайно удавалось перехватить по карточкам, редкими посылками от родителей и тем, что выдавали по месту работы. На покупку чего‑либо у спекулянток, торговавших из‑под полы, нашей зарплаты не хватало, тем более что цены росли изо дня в день.

День начинался тогда в пять. Около шести я уже просматривал на заводе, у себя в отделе, инструкции и предписания, целую груду всевозможных бумаг, а потом наблюдал из окна за рабочими, следовавшими через проходную. Сначала, стоя у окна, я тревожился, что именно сегодня они вдруг не придут, что я не увижу никого, кроме Шатана, заводской охраны, начальства, контролеров, причем вовсе не опасался потерять место, поскольку Шимон Хольцер недвусмысленно утверждал, что работы полно, не хватает только подходящих людей, — это опасение было совершенно другого рода, еще необъяснимое. Позже я привык и уже различал отдельных людей, физиономии связывал с личными делами, фигуры — с рабочим местом. Этот — формовщик из литейного, этот — кочегар, а этот — сварщик, этот — из кузнечного, тот — токарь, а вот — механик. Партийцев я знал всех, впрочем, их было немного — сорок с небольшим, но среди них нашлось двое друзей отца. Как‑то, когда я впервые пришел сюда с Шимоном, принимать дела, то сказал ему:

— Знаешь, как я наревелся, когда первый раз шел в школу. Ботинки у меня были кошмарные, на три номера больше, и я боялся, что меня засмеют в классе. И теперь тоже стесняюсь. Роман Лютак — начальник отдела кадров завода имени Яна Лютака. Это звучит ужасно.

— Что звучит ужасно? Хорошо звучит, я даже повторял про себя, красиво звучит. Дело хорошее — вот мое слово, и эти ботинки будут тебе впору.

Директором завода был седой инженер, давно здесь работающий, специалист послевоенного набора. Человек нерасторопный, как говорил Шатан, секретарь партийной организации. Хоть он уже знал о принятом решении, однако долго и тщательно изучал бумаги, прежде чем торжественно вручить ключи от стола и сейфа. К сожалению, Шатан в тот день священнодействовал в комитете, и знакомство с сотрудниками состоялось без него. Улыбка, приветствуем, а, сын Яна, наконец подходящий человек, вы не представляете, какой хам был ваш предшественник, знаем, знаем, как не знать, мое почтение, помилуйте, товарищ, беглый взгляд, влажная ладонь, разрешите представить, улыбка, приветствуем. И так до бесконечности. Заместитель директора по административно — хозяйственной части, главный инженер, главный технолог, тот‑то, такой‑то. Я даже удивился, что их столько. Они приветствовали человека, который вторгнется в их прошлое и будет копаться в настоящем, а к тому же еще и… Лютак. Поэтому выказывали сердечность, готовность помочь, встревоженность, скрытый страх, неприязнь, подобострастие и едва замаскированную иронию.

— Я имел честь знать вашего отца, — заверил главный инженер, — но, признаюсь, понятия не имел, что он конспиратор. Когда‑нибудь мы об этом побеседуем.

Я хотел сказать, чтобы он не связывал меня с отцом, но промолчал, ибо происходило это уже в моем служеЗном кабинете, среди шкафов с папками личных дел, у стола, над которым висела фотография Яна Лютака в молодости.

Через несколько дней Лобзовский опубликовал статью, посвятив моей особе множество цветистых фраз, что вызвало небольшие нашествия, визиты друзей и не друзей, а также появление в нашем доме самого Дыны. О скандале с ним я никому не говорил, впрочем, он как сквозь землю провалился и не подавал признаков жизни. Дело об убийстве тетки тоже не двигалось, а Лясовский только разводил руками, когда я спрашивал его, напал ли он на след преступников.

Итак, день начинался в пять утра, а кончался в десять вечера. Возвращаясь с фабрики, я покупал, что попадется к обеду, поскольку Ганка кончала работу на час позже, после обеда зубрил юриспруденцию, а она шла на курсы — готовилась сдавать за семилетку. Когда возвращалась, я помогал ей заниматься, мы вместе читали газеты и политические брошюры, не раз при этом ожесточенно споря.

Однажды из окна своего кабинета я увидел, что рабочие останавливаются у проходной, собираются грзшпами и разговаривают, оживленно жестикулируя. Был март, дождь размывал краски, сумрак смазывал очертания, заводской двор из моего окна на третьем этаже казался грязным прудом, в котором плавают какие‑то чудища. Никто не стоял в одиночку, мелкие группки сливались и разрастались, то и дело вспыхивали светлые блики сотен человеческих лиц, царило оживление, смысла которого я не понимал, пока не узнал Шатана и нескольких товарищей, окруженных толпой. Это они. Левая полка наверху. Дело о поездке за машинами. Наградные листы к Первому мая. Инженер Козак, монтер Реханек, мастер Бохенский, Юзефович (есть сигнал, что был под судом), Валигура (направляется на воеводские курсы), Кравчик из охраны, молоденький Юрек Загайский.

Внезапно у меня перед глазами возникла другая сцена. Я стоял на сторожевой вышке у пулемета и смотрел вниз на скопище обритых голов, окружавшее синие шапки капо. Кто‑то кричал, чтобы не стреляли, ребята из комитета проталкивались вперед, чтобы не допустить самосуда, а толпа ревела: «Мы сами, мы сами свершим правосудие!»

Я открыл окно. Порыв холодного ветра донес до меня крик Шатана:

— Роман! Они хотят бастовать!..

Какие‑то люди разоружили охрану и размахивали винтовками, из проходной вытащили транспаранты, кое — где алели флажки, все говорили и призызали, кричали, потрясая бутылками с кофе и кулаками, так что слов Шатана я уже не слышал. Видел только его разинутый рот, словно он глотал сгустившийся воздух и давился им. Он что‑то кричал мне, ибо все больше лиц обращалось к окну, наконец стихло настолько, что я расслышал призыв собраться в основном цехе. Тут загудела заводская сирена, толпа начала расходиться, словно все заторопились на работу. Я позвонил в проходную, чтобы закрыли ворота и отогнали зевак, а когда в кабинете появились главный со своим заместителем, Шатан, инженер Козак и Юзефович, я уже был спокоен.

— Надо вызвать работников безопасности, — сказал Юзефович. — Враждебные элементы устраивают забастовку. Товарищи, чего мы ждем?