Тадеуш Голуй - Дерево даёт плоды

— Поедете все со мной, запишем показания, — сказал он рабочим. — А вы, — он обратился ко мне, — выйдите, я хочу с ними поговорить один.

Я вышел. Открывались двери, люди смотрели на меня, на пустой коридор, но молчали. Я встал у окна и закурил сигарету. Когда закуривал, «Цибулю» под конвоем препроводили к Посьвяте. Он брел, волоча ноги, не обращая внимания на торчавшие из‑за дверей головы любопытных. Потом коридор опустел надолго, только на лестнице вполголоса разговаривали какие‑то посторонние. Я постоял еще минуту и вошел в ближайшую комнату. Соединился с завкомом и попросил Шатана. Они давно кончили заседать, но не покидали комитета, дожидаясь результатов того, что происходило в моем кабинете. Я ничего не хотел говорить по телефону, только заверил Шатана, что дело движется к концу.

— Положите трубку, — пробасил коммутатор незнакомым мужским голосом. — Хватит.

— Может, чайку? — спросила бухгалтерша. — Вы совсем белый.

Совсем белый? Я машинально отряхнул пиджак и поправил рукава. Это был еще пиджак Кароля, с протертыми локтями, коротковатый. Я располнел, пожалуй, располнел за последние месяцы. Ганка говорила, что на толкучке можно по случаю купить костюм. А этот «Цибуля», так мог выглядеть один из убийц Терезы. Все возможно. Капитан, капитан, что он говорил о них? Что они здесь. Кто знает? А вдруг он действительно нашел их здесь?

Бухгалтерша принесла чаю, я пил, обжигаясь, — что‑то говорил, но одновременно прислушивался, не раздаются ли в коридоре шаги.

— Очень досадно, — сказал кто‑то в комнате. — И подумать только, что все мы — поляки.

Идут. Я выскочил в коридор, капитан остановился, взял под козырек.

— Извините, — буркнул. — Вот видите: никому нельзя верить. Загляну еще к главному. Если хотите, присоединяйтесь.

Я отрицательно покачал головой.

— Еще один вопрос. Вы, собственно, выступали или нет, а то говорят по — разному.

— Не выступал.

— Странно. Один из них утверждал, что вы закатили речугу, даже говорил о чем. Но это мелочи. Директор на втором этаже?

— На втором. Но меня увольте от этого.

Он еще раз взял под козырек и бросился вдогонку за уходившими рабочими.

Минуту спустя приехали секретарь городского комитета и Шимон, какой‑то рябой пепеэсовец и кто‑то из объединения профсоюзов. Представителей дирекции позвали в зал, где еще сидели члены завкома. Я сделал сообщение, опустив, разумеется, все, что касалось исключительно моей персоны, потом взяли слово Шатан, председатель завкома и заместитель директора. Сам главный директор все время расхаживал Еокруг стола, никого не перебивая. Шимон не выступал; я знал, что он избегает публичных выступлений, стыдится своего корявого польского языка, что его уже приучили стыдиться собственного лица. Как‑то он признался, хоть и не без досады, что после побега вынужден был прятать это лицо, что ему велели долго отсиживаться в укрытии, но и после войны не дали забыть о резких семитских чертах, причем все они же — товарищи, те, которые заперли его в здании комитета, перебрасывали из комнаты в комнату, не допуская, чтобы он «вышел на оперативный простор», действовал среди рабочих, на так называемой низовке. А он рвался именно К такой работе. Теперь Шимон сидел подавленный и грустный, как будто читал про себя молитву, как будто лишь сегодня узнал, что все его близкие погибли Там.

Секретарь повторял одно и то же: партия не может обещать золотые горы, люди получат столько, сколько сами произведут, местные проблемы изучить немедленно, отдел снабжения наладит прямую доставку продуктов, пошлите бригаду в деревню, выделите металлоизделия для товарообмена с крестьянами, не допускать забастовок, ибо они бьют по самим рабочим, подполье напрягает все силы, чтобы свергнуть народную власть, партия не может обещать золотые горы, одно дело отбирать свои станки, другое — брать чужие, с Воссоединенных земель…

— Надо составить сообщение об арестованных, — сказал председатель завкома.

Говорить было не о чем, все всё знали, усталость валила с ног. Секретарь обошел все цехи, беседовал с рабочими, вызывал всеобщее изумление. Инженер по образованию, он хорошо разбирался в производстве. В наш город секретарь прибыл недавно, и его еще знали мало. Потом он уехал вместе с другими гостями. Во второй половине дня мне позвонил Шимон:

— Представь себе, этот «Цибуля» признался, что состоит в организации, которая убила твою Терезу, а Захариаш, негодяй, был мелкой рыбешкой у фашистов.

Я уже знал, что Шимон всех, кто не «наш», называл фашистами. Спросил об остальных. Шимон ответил, что их отпустят.

— Зайди ко мне сегодня вечером, ладно? Ох, зайди с женой, хоть на минутку.

— Придем, — пообещал я. — А как будет с картошкой и станками? Снарядим экспедицию?

•— Почему бы и не снарядить? Секретарь висит на телефоне и вэчэ. Так зайдешь?

— Зайду, Шимон.

— А то ты так сказал, словно не хочется.

— Это у меня голос такой, от усталости.

— Конечно, наговорился, после выступления у меня всегда горло болит. Болит у тебя горло?

— Нет, не горло. — Я хотел сказать, что не выступал, но решил не пускаться в объяснения. Он бы подумал, что я снова чего‑то стыжусь.

IX

Винтовку я положил под скамью и завернулся в одеяло, — теперь мы ехали быстро, и ветер, врываясь в щели, пронизывал насквозь. Было совсем темно, но никто не спал. Рядом со мной, накрывшись с головой пледом, покачивался Шатан, куря одну сигарету за другой, на противоположной скамье инженер Козак пытался вздремнуть, просунув руку и голову в ременную петлю, закрепленную на стойке кузова. Он смахивал на висельника. Монтер Реханек и мастер Бохенский сидели под одним одеялом, обнимая друг друга за плечи, Юрек Загайский громко зевал, положив голову на колени Валигуры. Юзефович и Кравчик из охраны ехали в кабине — была их смена. Так начиналась новая экспедиция, отправившаяся почти в том же составе, что и первая, ибо только я да Блондин, парень, разоблачивший «Цибулю», не участвовали в первой.

Мы уже миновали Силезский бассейн, а я все еще был под впечатлением ночного пейзажа, огней и зарев, подземного гула, дыма, перестука поездов. В этом краю жизнь уже била ключом, и я знал, что все в машине думают об одном и том же: идет работа, идет работа, идет работа. Когда мы въехали в Силезию, Шатан приветствовал попадавшихся навстречу шахтеров возгласом: «Бог в помощь!», махал рукой, улыбался, хотя в сумерках никто не мог различить выражения его лица. Теперь же была ночь, дорога опустела, и наш грузовик одиноко плыл в темноте. Ни поселка, ни дома. Если даже они и были, то погашенные огни не позволяли их обнаружить.

Шатан достал бутылку водки, ударил по донышку, протянул Козаку. Для сугреву.

— Документы не потеряли? — спросил он, когда я отпил несколько глотков. Они лежали у меня в ранце, завернутые в клеенку, польские и русские, с печатями и десятками подписей, много раз прочитанные, заученные наизусть. Картошка. Оборудование с разрушенных заводов для повышения уровня производства у нас, вопрос использования на западе лишних рабочих рук. Инструменты.

Картошка. Иначе не удастся снова открыть столовую. Все должны бесплатно получать раз в день горячую пищу на заводе. Картошка. Без нее не будет продукции, новых машин. Машины делают благодаря картошке и салу, порой благодаря легендам и сказкам о Лютаках, но они слишком постные, ими не накормишь людей, у которых бурчит в животе.

Машина остановилась у черной глыбы какого‑то дома.

— Дальше не поеду, — надо немного поспать, — заявил шофер. — Иначе приземлимся где‑нибудь в кювете.

Он вышел из кабины и принялся остукивать ногой скаты.

— Дом выгоревший и пустой, — сказал Шатан. — Поехали дальше, остановимся в городке.

— Нет. Не поеду, — упрямился шофер. — Мне еще жизнь не надоела.

Блондин обшарил дом, крикнул, что здесь можно переночевать. Мы взяли все одеяла, брезент и улеглись вповалку — один возле другого. Только Блондин не лег.

— Буду сторожить, — сказал. — Все может случиться. Покараулю, а вы спите.

— Не глупи, ложись.

— Я не соня. Буду караулить.

Он взял обе наши винтовки и уселся на обугленном пороге. Я уже засыпал, когда в глаза неожиданно ударил свет автомобильных фар. Машины остановились, Блондин выбежал на дорогу.

. — Кто едет?

— А ты кто такой?

— Кто едет, по — хорошему спрашиваю?

Я взял вторую винтовку и вышел вместе с Юрекоа из дома. Три грузовика с прицепами на дороге громко тарахтели. Из первого вдруг раздался пронзительный гуральский окрик.

— Переселенцы, — произнес кто‑то невидимый. — Все равно, кем бы вы ни были, не устраивайте базара. Люди едут, не мародеры.

— Валяйте! — скомандовал Блондин.

Мы вернулись в дом, но заснуть уже никто не мог. На шоссе царила тишина и потеплело, однако мы были голодные, промерзшие и томились от жажды. Блондин натаскал веток, развел костер и начал подсушивать над ним кусок хлеба.