Мор Йокаи - Черные алмазы
Обитая ковром дверь открылась, и на первой же ступеньке господин аббат убедился в том, в чем был и раньше уверен: лицо его окутала густая паутина, графиня никогда не ходила по этой лестнице.
Но сама Теуделинда еще не очнулась от наваждения. Встречаются подчас нервные натуры, которым так живо снятся никогда ими не виданные места, что, если они однажды попадают туда наяву, им кажется, будто они уже здесь бывали.
Спускаясь за своим проводником по лестнице, графиня шепнула ему:
– Там наверху одно окно разбито, через него врывается ветер.
И в самом деле, там, где винтовая лестница делала поворот, они увидели маленькое разбитое оконце в нише, которое служило для освещения лестницы днем.
А ведь графиня никогда его не видела. Они дошли до двери в библиотеку.
– Страшнее всего идти через библиотеку,- сказала графиня.- Луна сквозь стеклянную крышу рисует на мрамор ном полу белые узоры, и его мозаика становится похожа на таинственные письмена. В углу между двумя шкафами в нише за стеклом стоит скелет. Слева в старинном застекленном шкафу лежит восковая посмертная маска святого Игнатия Лойолы.
Вероятно, в нежном детском возрасте графиня слыхала это от своей няньки.
Все оказалось так, как она говорила. Свет луны проникал сквозь стеклянную крышу; в нише стоял скелет, и в шкафу под стеклом лежали в ряд восковые посмертные маски.
Однако нога графини никогда здесь не ступала. Пол комнаты был покрыт тонкой пылью, которую называют «солнечной» и чьи атомы мы видим пляшущими в лучах солнца, проникающих в наши окна. За десятилетия на полу и мебели образовался слой этой пыли. Нигде не было заметно следов ног.
В ту минуту как графиня и аббат вступили в библиотеку, в соседней с ней часовне шум стих. Призраки умолкли. Но музыка не прекратилась. Из-за двери часовни доносилось некое подобие органной музыки, словно прелюд перед мессой. Но и он звучал какой-то пародией, будто в органе засели мурлыкающие что-то нечистые духи.
Задыхаясь от ужаса, графиня остановилась у двери часовни и судорожно уцепилась за господина аббата, не давая ему отпереть двери. Она дрожала всем телом.
Что за ужасные звуки?
И тогда в часовне грянула «Vesperae» {вечерня (лат.). К следующей далее пародийной литании Йокаи делает такое примечание: «Заодно замечу, что эта отличная латинская поэма является древним оригинальным произведением, автор которого жил в эпоху «красных монахов», как в старину народ называл францисканцев»}.
Один голос, подражавший песенным руладам мессы, начал: «Bacche, ad haustum intende!» {«Бахус, готовься почерпнуть!» (лат.)} Другой ответил в том же тоне: «Et ad potandum festina!»{«И поспеши упиться!» (лат.)} Затем, словно кто-то быстро читал текст священной книги, последовало: «Gloria Baccho et filiae ejus Cerevisiae et Spiritus Vini, sicut erat in Baccho natus et nunc et semper et per omnia pocula poculorum, Stramen!» {«Слава Бахусу и детям его, пиву и винному спирту, ибо он есть в Бахусе родившийся, и ныне и присно и в кубки кубков. Опрокинь!» (лат.)} Графиня почувствовала, что леденеет, к страху присоединился ужас!
Она знала латынь.
Потом вместе с органным сопровождением зазвучал антифон.
«Date nobis de Cerevisia vestra, qua sitiunt guttura nostra!» {«Дайте нам вашего пива, ибо глотки наши изнемогают от жажды!» (лат.)} И затем псалом:
«Dixit frater fratri suo:
Potesne ebibere pocula duo?
Haec duo, tria, et ad hue quinque.
Nec sufficient meae sitienti linguae.
Beati sint Bacchus cum Cerere in uva,
Ut non cruciet nos sitis saeva.
A solis ortu usque ad noctem potabo,
Et nulles nummos curabo.
Nisi quis biberit, ut ruat ter quater,
Non poterit dici noster sincerus frater.
Nos enim subinde tempore matutino
Solemus bibere more palatine:
A meridie etiam bene facimus,
Ut Baccho grati simus,
Dicimur fratres esse bibaces,
Die noctuque bibere capaces,
Et, ideo, qui vult ad nos venire,
Debet sicut generose haurire.
Gloria Baccho» {«Сказал брату брат:
– Два бокала сможешь ли выпить?
– Хоть два, хоть три, хотя бы пять -
Все будет мало моему жаждущему языку.
Да будут блаженны Бахус и Церера в винограде, Чтоб не мучила нас лютая жажда.
С рассвета до вечера буду я пить,
О деньгах я не буду думать.
Тот, кто не пьет так, чтобы три-четыре раза упасть, Не может называться задушевным нашим братом.
А мы уже рано утром
Пьем обычно кубками.
В полдень мы предаемся добрым делам,
Чтобы угодить Бахусу,
Мы зовемся братьями выпивохами
И способны пить день и ночь.
А посему, кто к нам хочет присоединиться, Должен наливать, как мы, щедро.
Слава Бахусу» (лат.)}.
Графиня испытывала муки, которые переживают грешные души, впервые услышав, о чем говорят меж собою черти.
Последовал «Caputulum» {«Глава» (лат.)}.
«Fratres attendite, et sollicitemini, ut ex popina redeuntes omnes amphoras visitetis, et quid in illis invenietis, illico epotetis, ne in vanum veniat vinum, et hoc f acite per omnia pocula poculo-rum. Stramen! Baccho Gratias!» {«Братья! Следите и усердствуйте, по пути домой из корчмы все кружки осмотрите и, что в них найдете, немедленно выпейте, дабы вино не пропало вотще, и ныне и присно в бокалы бокалов. Опрокинь! Благодарение Бахусу!» (лат.)} И тут весь адский хор, все сонмище чертей женского и мужского пола грянули издевательский гимн:
«Bacche, genitor Cereris,
Deus haustuum diceris,
Da tua dementia
Potum in abundantia,
Et bibemus alacriter
Tuam laudem igitur
In haustu propagabimus
Quandocunque potabimus,
Sit tibi Bacche gloria!» {«Бахус, отец Цереры, Зовут его богом винопития, Дай твоей милостью Нам питья в изобилии.
Мы будем пить проворно,
А значит, хвалу тебе
В выпивке разнесем повсюду
Всякий раз, как упьемся.
Слава тебе, Бахус!» (лат.)}
Послышался звон колокольчиков.
Вслед за ними благословение, произнесенное благоговейным голосом священника: «Bacchus vobiscum!» {«Бахус с вами!» (лат.)} Грянул хор: «Et cum cantharo tuo!» {«И с твоим кувшином!» (лат.)} Продолжалась «oratio».
«Voremus! Vomipotens Bacche! Qui sodalitatem nostram in tuum honorem erigere constituisti, da, quaesumus, ut eadem sodalitas ab omni persecutione libera, strenuis potatoribus augeatur. Per omnia pocula poculorum…» {«Проповедь». «Сожрем! Бахус блеводержитель! Ты, кто повелел создать наш союз во славу твою, просим тебя, сотвори, чтобы в нашем братстве, свободном от преследований, плодились и размножались крепкие выпивохи ныне и присно в бокалы бокалов… Опрокинь!» (лат.)} И снова хором: «Stramen!»
He в силах удержаться на ногах, графиня рухнула на колени и в исступлении впилась глазами в лицо аббата, на которого сверху падал лунный свет, создавая вокруг его гордо поднятой головы белый нимб.
Господин настоятель вставил ключ в дверь часовни. Графиня с ужасом простерла к нему руки: «Не отпирайте! Не открывайте! Там настоящий ад!» Господин настоятель смело, гордо и гневно произнес: «Nee portae inferi…» {И врата ада да не…» (лат.} С этими словами он повернул ключ и распахнул тяжелую железную дверь.
В освещенном подземелье их взгляду открылось живописное зрелище.
Из библиотеки в часовню вели четыре ступени, из алтаря часовни в склеп еще восемь ступенек.
Все свечи на алтаре были зажжены и хорошо освещали сцену в склепе.
Но какую сцену!
За длинным столом сидели и пировали не предки и прародительницы графини, а вся ее челядь.
Запертые в доме женщины развлекались с изгнанными из дому мужчинами.
В ту минуту, когда аббат распахнул дверь, пародийная месса закончилась, и все собравшиеся затянули разгульную песню.
Теперь и графиня видела, что за призраки поселились в ее замке.
Все ее служанки имели кавалеров: писарей, приказчиков, егерей из близлежащих имений.
Трусиха горничная, не смевшая ночью выйти в коридор, наливала вино в бокал писаря из соседнего поместья; добродетельная камеристка обнималась с гайдуком управляющего; привратница, пожилая, всегда трезвая матрона, танцевала на столе, обеими руками обняв кувшин с вином и напевая что-то. Все пронзительно визжали, гикали, хихикали, били по столу, будто по барабану. Пастух, оседлав крест, сидел на каменном надгробии прадеда графини – канцлера – и играл на волынке. (Этот звук и напоминал орган во время пародийной литании.) На могиле архиепископа стояла откупоренная бочка.
Все женщины были разодеты в шелковые платья графини, за исключением кучерши, которая, будучи сама в мужской одежде, ради полного соответствия нарядила в женский костюм своего возлюбленного, кучера из соседнего поместья: на голове здоровенного, усатого парня графиня узнала свой ночной чепец, а на плечах его красовалась кружевная накидка, которую она ежедневно надевала, когда причесывалась.
И что самое ужасное, во главе стола восседала Эмеренция, судя по всему, бесспорно состоявшая в интимной близости с молодым студентом. На ней был надет шелковый огненный салоп графини (ведь Теуделинда была худа, а барышня толста). Она раскраснелась от вина и – неслыханно! – немилосердно дымила пузатой пенковой трубкой! И это барышня Эмеренция?!
Пьяные мужчины орали, женщины безудержно визжали, пищала волынка, трещал от ударов стол; у алтаря часовни поп-самозванец с распростертыми руками распевал богохульную молитву: «Bacchus vobiscum!», а прислужник изо всех сил трезвонил в колокольчик.
Но кто же они?
Поп-самозванец – не кто иной, как ризничий, одетый в доверенное его попечению парадное облачение священника, с импровизированной скуфьей на голове. А прислуживал ему звонарь.
