Симона Бовуар - Все люди смертны

— Но ведь посланцы из Ривеля дожидаются, когда мы их примем?

Я взглянул на горизонт, где уже начала провисать небесная синь: скоро она сольется с розовой землей. Я подумал: а ведь у него каждое лето на счету; неужели пропадет такой дивный вечер?

— Ты в самом деле хочешь принимать их вместе со мной?

— Разумеется. — На юном лице проступило упрямое выражение. — Я даже прошу вас о милости.

— Считай, что она тебе дарована.

— Позвольте я приму их сам.

Я поднял веточку кипариса и переломил ее.

— Сам? Почему?

— Вы говорили, что разделите со мной власть, — залившись краской, проговорил Антонио. — Но ведь вы никогда не позволяете мне принимать решения. Значит, это лишь игра?

Я скрипнул зубами. В безоблачной сини вдруг проступила тяжесть грозового неба.

— Тебе недостает опыта, — бросил я.

— Так что, мне надо ждать, пока не пройдет пара столетий?

В глазах Антонио сверкнул тот же огонек, что некогда у Танкреда.

— Я охотно передам тебе власть, — сказал я, положив руку ему на плечо. — Она тяготит меня. Но поверь, от нее одни заботы.

— Этого-то мне и нужно! — резко парировал Антонио.

— А я пекусь о твоем счастье. Разве ты не наделен всем тем, чего только можно желать?

— Но к чему мне давать все это, если вы запрещаете мне что-либо делать?! Отец, вы никогда не смирились бы с подобным существованием! — настойчиво сказал он. — Меня научили рассуждать, думать — и зачем, если я должен слепо разделять ваше мнение? Разве я укреплял свое тело упражнениями лишь для псовой охоты?

— Понимаю… Ты хочешь, чтобы это приносило пользу.

— Да.

Как ему объяснить, что это никогда не приносит пользы? Дворцы, акведуки, новые здания, крепости, покоренные города — все это ничто. Он распахнет свои звездные глаза и скажет: «Но я вижу все это, оно существует». Быть может, для него оно и существует. Я отбросил сломанную ветку. При всей моей любви, помочь ему было невозможно.

— Поступай как хочешь, — сказал я.

Лицо его просветлело.

— Спасибо, отец!

Он умчался. Его белый камзол сверкнул на фоне темной листвы ив. Теперь он хотел взять жизнь в свои руки — юные и неумелые, но возможно ли поместить эту жизнь в оранжерею, чтобы растить ее в безопасности?.. Придушенная, связанная, она утратит сияние и аромат. В три прыжка он взлетел по лестнице и скрылся в доме; он несся по мраморным залам, и я его уже не видел. Когда-нибудь все сделается ему безразличным, но его уже больше не будет на свете. Останутся те же темные деревья под тем же небом, будет тот же никчемный шепот и смех воды, но ни на земле, ни на небе, ни в воде не останется ни малейшего следа Антонио.

Подошедшая Элиана взяла меня за руку.

— Пойдем к каскаду, — предложила она.

— Нет.

Отвернувшись от нее, я направился к вилле. Мне хотелось увидеть Беатриче: только с ней одной я мог говорить и улыбаться, не думая о том, что однажды ей предстоит умереть.

Я отворил дверь библиотеки; она читала, присев на краешек дубового стола; я разглядывал ее внимательный профиль; она читала, я для нее не существовал. Ее однотонное платье, гладкая кожа, темные волосы казались твердыми и холодными, как доспехи. Я подошел к ней:

— Все читаешь?

Она подняла глаза, нисколько не удивившись; ее было трудно застать врасплох.

— Столько книг…

— Слишком много, и слишком мало.

На полках лежали тысячи манускриптов; вопросы, проблемы; понадобятся века, прежде чем узнаешь ответ. Зачем упорствовала она в этом безнадежном деле?..

— Вы очень бледны. Лучше взглянули бы на мои восхитительные фонтаны.

— Я это сделаю ночью, когда сад опустеет.

Она провела тыльной стороной ладони по исписанной странице, явно дожидаясь, когда я уйду, а я не мог придумать, что сказать ей. И все же ей требовалась помощь, а я мог помочь ей куда скорее, чем эти незавершенные книги. Но как дать ей то, чего она не желает просить?

— Не хотите ли отвлечься от книг? Я хотел бы кое-что показать вам.

В конце концов, просить всегда приходилось мне. Она молча встала, улыбнувшись, — беглая улыбка, не осветившая глаза. Ее лицо выглядело таким жестким и худым, что все считали ее дурнушкой. Безмолвно мы прошли по длинным коридорам.

— Смотрите, — сказал я, открывая дверь.

Из комнаты пахнуло пылью и гвоздикой, запахи необычного прошлого на этой новой вилле. Занавеси были приспущены, в желтом свете купались сундуки с заклепками, скатанные ковры, кипы шелковых и парчовых тканей.

— Это доставлено с Кипра, — пояснил я. — Утром пришел корабль.

Я открыл сундук, выпустив наружу сияние драгоценных камней и золотых и серебряных украшений.

— Выбирайте.

— Что? — спросила она.

— Все, что вам нравится. Взгляните на эти пояса и ожерелья. Не хотите сшить платье из этого алого шелка?

Запустив руку в сундук, она позвенела драгоценными украшениями и оружием из дамасской стали.

— Нет, мне ничего не хочется.

— Вам очень пойдут эти украшения.

Она с недовольным видом бросила колье в сундук.

— Вы не хотите понравиться?

В ее глазах блеснул огонек.

— Я хочу нравиться такой, какая есть.

Я закрыл сундук. Она была права. Какой смысл? Такой, какая она есть — в строгом наряде, без румян, с забранными сеткой волосами, — она мне и нравилась.

— Тогда выберите ковер для своей комнаты, — предложил я.

— Мне этого не нужно.

— А что же вам нужно? — нетерпеливо бросил я.

— Я не люблю роскоши, — объяснила она.

Я схватил ее за руку. Мне хотелось вонзить ногти в ее тело. Двадцать два года! И она судит, решает, она чувствует себя в мире как дома, будто живет здесь уже не один век. И она судит меня.

— Идемте.

Я привел ее на террасу. Жара спала, доносилось пение воды.

— Я не больше вашего люблю роскошь, — заговорил я. — Эту виллу я велел возвести для Антонио.

Беатриче облокотилась на нагретые камни балюстрады.

— Она слишком большая.

— Почему слишком? Ограничений не существует.

— Это расточительство.

— А почему бы не тратить деньги? Для чего они еще нужны?

— Вы не всегда так рассуждали, — заметила она.

— Правда, — согласился я.

Я ссудил деньги суконщикам; жители Кармоны скопили состояния; одни работали столь же рьяно, как в прежние времена, чтобы богатеть, другие — прожигали жизнь в нелепом разврате. Прежде в Кармоне были суровые и простые нравы; теперь же что ни ночь случались бурные стычки; мужья мстили кинжалом за поруганных жен, отцы за похищенных дочерей; они нарожали столько детей, что те, в свою очередь, пополнили ряды бедняков. Я построил больницы, и люди стали жить дольше, чем в прежние времена, но, как и раньше, все заканчивалось смертью. Теперь в Кармоне насчитывалось двести тысяч жителей, и люди не были ни лучше, ни счастливее, чем раньше. Их стало больше, но каждый переживал свои радости и печали в одиночку. Жизнь Кармоны была столь же наполненной как в те времена, когда меж старых крепостных стен размещалось двадцать тысяч жителей.

— Ответьте мне, двести тысяч жителей — это лучше, чем двадцать? — внезапно спросил я. — Для чего это нужно?

Она задумалась.

— Какой странный вопрос.

— Для меня он возникает сам собой.

— A-а, для вас возможно, — сказала она.

Беатриче рассеянно окинула взглядом горизонт, она стояла довольно далеко от меня, но я, как всегда в ее присутствии, ощутил во рту горьковатый привкус. В воздухе роились белые пятнышки мотыльков. Мне хотелось бы думать, что она подобна этим насекомым-однодневкам, но она была столь же живой и реальной, как я сам; для нее это зыбкое существование имело более весомое значение, чем моя собственная судьба. В молчании мы долго созерцали каскад водяных струй, недвижный и текучий занавес, что ниспадал из раковины в раковину, где плясали белые пенные завитки; все та же и вечно иная пена.

Внезапно на верхней площадке появился Антонио; в глазах Беатриче вспыхнуло пламя. Почему она глядела с таким пылом на него? Он не любил ее.

— Чего хотят эти беженцы? — спросил я.

Антонио с серьезным видом посмотрел на меня, в горле его что-то дрогнуло.

— Хотят, чтобы мы помогли им захватить Ривель.

— A-а… И что ты ответил?

— Я поклялся, что не пройдет и месяца, как Ривель будет принадлежать нам.

Повисло молчание.

— Нет, — произнес я. — Мы не станем вновь развязывать войну.

— Так, значит, решаете вы! — с ожесточением воскликнул Антонио. — Скажите правду: я никогда не буду править Кармоной?

Я посмотрел на недвижное небо. Время остановилось. Когда-то Танкред выхватил свой кинжал, и я убил его; этот тоже желал моей смерти.

— Ты хочешь, чтобы твое правление началось с войны?

— Ах, — откликнулся Антонио, — сколько нам еще вязнуть в этом вашем мире?