Эрнест Хемингуэй - Зеленые холмы Африки
— А как дела в Турции?
— Кошмар. Они поснимали с голов фески. Повесили множество людей. Но Исмет покамест целехонек.
— А во Франции вы были в последнее время?
— Мне там не понравилось. Тоскливо, как в преисподней. Не так давно там произошла прескверная заваруха.
— Да, черт возьми, — сказал Старик, — это факт, если только можно верить газетам.
— Уж если они затевают скандал, то по всей форме. Будьте спокойны, у них есть традиции.
— А были вы в Испании во время революции?
— Нет, я опоздал. Потом мы ожидали еще двух, но они так и не начались. А потом одну прозевали.
— А на Кубе вы революцию видели?
— С самого начала.
— Ну и как?
— Великолепно. А потом — отвратительно. Вы не поверите, до чего отвратительно.
— Перестаньте, — сказала Мама. — Все это я и сама знаю. Когда в Гаване началась стрельба, я спряталась за мраморным столиком. Они мчались на машинах и палили во все стороны. Я прихватила с собой рюмку виски и была очень горда тем, что не забыла про нее и не расплескала ни капли. Дети сказали: «Мама, можно нам выйти вечером поглядеть, как стреляют?» Революция до того их взбудоражила, что нам пришлось прекратить всякие разговоры на эту тему. Бэмби так жаждал крови мистера М., что по ночам его душили кошмары.
— Поразительно, — сказал Старик.
— Не смейтесь надо мной. Я не хочу больше слышать о революциях. Все, что мы видим и слышим вокруг, — это сплошные революции. Они у меня как кость в горле.
— Зато вашему супругу они, наверно, нравятся.
— Ну нет, мне они тоже как кость в горле.
— А я вот ни одной не видел, — сказал Старик.
— Это прекрасно. Честное слово. Но только до поры до времени. А потом — хуже некуда.
— Волнующее зрелище, — сказала Мама. — Этого нельзя не признать. Но мне они надоели. Правда, теперь я совершенно равнодушна.
— Я немножко интересовался этим.
— И каков же ваш вывод? — спросил Старик.
— Все они были очень разные, но кое-что общее найти можно. Я хочу попытаться написать об этом книгу.
— Может получиться здорово интересно.
— Если только материала будет достаточно. Нужно изучить чертову пропасть фактов. Ужасно трудно доискаться правды, если не видел всего собственными глазами, потому что тем, кто потерпел поражение, не до разговоров, а победители всегда врут. Вот и приходится все прослеживать на месте, только в тех странах, где можешь объясниться. Это, конечно, мешает. Поэтому я никогда не поехал бы в Россию. Если не можешь подслушивать разговоры, толку не будет. Услышишь только официальные версии да осмотришь достопримечательности. В любой стране всякий ее житель, говорящий на иностранном языке, наврет вам с три короба. Все самое интересное узнаешь из разговора с людьми, а если не можешь поговорить с ними и подслушать тоже не можешь, не узнаешь ничего ценного, разве только наберешь материалу на газетную статейку.
— В таком случае вам надо хорошенько взяться за суахили.
— Я стараюсь.
— Но все равно вы не сможете подслушивать, потому что здесь они говорят на языках разных племен.
— Но если я когда-нибудь и напишу об Африке, это будет простая зарисовка, я ведь так мало знаю. И все же первое впечатление от страны очень ценно. Быть может, оно, черт бы его побрал, ценнее для тебя самого, чем для других. Но все равно надо о нем написать, высказаться. А потом можно хоть выбросить.
— Почти все эти книжонки про сафари невыносимо скучны.
— До ужаса.
— Мне понравилась только одна — Стритера. Постойте, как она называется? «Цивилизованная Африка». Он заставляет почувствовать, что это за штука. Лучшей книги я не читал.
— А мне нравится книга Чарли Кертиса. Она написана без фальши и рисует все очень живо.
— А этот Стритер пишет ужасно смешно. Помните, как он подстрелил конгони?
— Да, это очень смешно.
— Но ни один автор не заставил меня почувствовать к этой стране то же, что чувствует он сам. Все описывают привольную жизнь в Найроби или плетут всякую чушь о том, как подстрелили зверя с рогами на дюйм длиннее, чем кто-то другой. Или нудно твердят про опасность.
— Я хочу попробовать написать об этой стране, и о зверях, и о том, каково все это для новичка.
— Что ж, попробуйте. Может получиться неплохо. А знаете, я тоже вел дневник во время поездки на Аляску.
— Вот бы мне почитать, — сказала Мама. — Я и не знала, что вы писатель, мистер Дж. Ф.
— Да уж куда там, — сказал Старик. — Если хотите, я пошлю за этим дневником. Понимаете, там просто записано все, что мы делали изо дня в день, и какой Аляска представилась англичанину из Африки. Вам будет скучно.
— Никогда, если это написали вы, — сказала Мама.
— Ваша женушка делает нам комплименты, — сказал Старик.
— Не мне. Вам.
— Его я уже читала, — сказала Мама. — Мне интересно прочесть, что пишет мистер Дж. Ф.
— Слушайте, а он правда писатель? — спросил ее Старик. — Что-то не похоже. Может, он зарабатывает и себе и вам на жизнь охотой?
— Нет. Он пишет. Когда у него ладится, с ним очень легко. Но, пока он не разошелся, к нему лучше не подходи. Перед тем как начать писать, он должен разозлиться. А когда заводятся разговоры о том, что он никогда больше не возьмет пера в руки, я знаю: теперь дело пойдет.
— Пусть поговорит с нами о литературе, — сказал Старик. — То ли дело — Кожаные Штаны. Расскажите-ка нам какие-нибудь литературные анекдоты.
— Ладно, слушайте. Это было в последний наш вечер в Париже. Накануне я провел день в Солони, у Бена Галлахера, и он устроил там fermee — знаете, когда кролики выходят кормиться, ставят такую низенькую загородку, — и мы все утро охотились на кроликов, а после завтрака охотились на фазанов, и еще я подстрелил chevreuil.[16]
— А при чем тут литература?
— Погодите. В последний вечер у нас обедали Джойс с женой, и к обеду был жареный фазан и седло chevreuil, и мы с Джойсом напились, потому что назавтра я уезжал в Африку. Ох, и вечерок был!
— Ничего себе литературный анекдот! — сказал Старик. — А кто такой Джойс?
— Чудный малый, — сказал я. — Написал «Улисса».
— «Улисса» написал Гомер, — сказал Старик.
— А Эсхила кто написал?
— Тоже Гомер, — сказал Старик. — Вы меня не поймаете. Ну, а еще какой-нибудь литературный анекдот?
— Вы знаете, кто такой Паунд?
— Нет, — сказал Старик. — Первый раз слышу.
— Могу рассказать недурные анекдоты про Паунда.
— Наверно, о том, как вы с ним ели какого-нибудь зверя с чудным названием, а потом напились?
— Бывало и так, — сказал я.
— Веселая жизнь у вашего брата. Как вы думаете, вышел бы из меня писатель?
— Отчего ж.
— Вот, — сказал Старик моей жене, — теперь мы с вами охоту по боку, и будем оба писателями. Ну, рассказывайте дальше.
— Знаете, кто такой Джордж Мур?
— Это про которого написано:
«Скоро в путь!
За Джорджа Мура я прощальный кубок пью».[17]
— Он самый.
— Ну так что же с ним случилось?
— Он умер.
— Мрачноватый анекдот. Нельзя ли чего-нибудь повеселее?
— Я его как-то встретил в книжном магазине.
— Вот это уже лучше. Видите, он умеет интересно рассказывать.
— Я однажды зашла к нему в Дублине, — сказала Мама. — С Кларой Дунн.
— Ну и что было?
— Не застали дома.
— Ах, черт побери! Вот она, литературная жизнь! — сказал Старик. — Ни с чем ее не сравнишь.
— Терпеть не могу Клару Дунн, — сказал я.
— Я тоже, — сказал Старик. — А что она писала?
— Письма, — сказал я. — Знаете такого — Дос-Пассоса?
— Первый раз слышу.
— Мы с ним пили горячий кирш в зимние холода.
— А что было дальше?
— В конце концов на нас все ополчились.
— Единственный писатель, с которым я был знаком, это Стюарт Эдвард Уайт, — сказал Старик. — Раньше зачитывался его книжками. Замечательные книжки. А потом познакомился с ним. Не понравился.
— Вы делаете успехи, — сказал я. — Видите? Литературные анекдоты вещь нехитрая.
— А почему он вам не понравился? — спросила Мама.
— Зачем рассусоливать? Разве анекдот не получился? Ваш муж тоже так рассказывает.
— Все-таки расскажите.
— Уж очень он строил из себя эдакого бывалого. Глаза, привыкшие к необозримым пространствам, и прочее тому подобное. Львов будто бы перебил до черта. Нечего этим хвалиться. Гонялся за ними, это еще так-сяк. Стольких нипочем не убьешь. Они сами кого хочешь убьют. Пишет шикарные статьи в «Сатердей ивнинг пост» про этого — как его? Энди Бернетта. Здорово пишет! А сам мне ужасно не понравился. Видел его в Найроби — так и вперял глаза в необозримые пространства. Когда в городе, так одевался во что похуже. Там говорили, будто стрелок он отличный.
