Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль
И, захваченный новой мыслью, он добавил:
— А мир животных? Животных, которые страдают и любят, являясь как бы подобием человека, и по-братски живут бок о бок с нами. Да, я их тоже желал бы поместить в ковчег, им тоже предоставить место в нашей семье, показать, что они составляют с нами одно целое, дополняют наше существование. Я помню кошек, чье присутствие придавало дому таинственную прелесть, собак, которых хозяева обожали и чью смерть неутешно оплакивали. Я помню коз, коров, ослов, значение которых в жизни хозяев было таково, что их собственная жизнь заслуживает описания… Да зачем далеко ходить? Возьмем нашего Добряка, нашего старого конягу, верно служившего нам более четверти века. Не кажется ли тебе, что мы с ним почти породнились и он стал членом нашей семьи? Мы изменили его нрав, так же как и он повлиял немного на наш, и в результате мы стали в чем-то схожи; вот почему теперь, когда я вижу, как он стоит, полуслепой, с мутным взглядом, со скрюченными от ревматизма ногами, — я целую его в голову, словно это родственник, живущий на моем попечении… Ах, мир животных, покорно страждущий у наших ног! Как не отвести ему трогательную страничку в нашем жизнеописании!
В этом возгласе Паскаль выразил свою восторженную любовь ко всему живому. Все более волнуясь, он стал исповедовать перед Клотильдой свою веру в неутомимый победительный труд животворящей природы. А молчавшая до сих пор девушка, бледная, потрясенная такой лавиной фактов, обрушившихся на нее, разжала наконец губы и спросила:
— А я, учитель? Что же я такое?
Она прижала свой тонкий палец к тому листику древа, где было обозначено ее имя. Паскаль все время его пропускал. И она настойчиво повторила:
— Ну да, что ты написал обо мне? Почему ты не прочел моего дела?
Мгновенье он молчал, как бы застигнутый врасплох ее вопросом.
— Почему? Пожалуй, без всякой причины… В самом деле, мне нечего от тебя скрывать… Видишь, здесь написано: «Клотильда. Родилась в 1847 году. Линия матери. Возвратная наследственность с преобладанием духовных и физических черт деда со стороны матери…» Что может быть точнее? Качества матери возобладали в тебе, у тебя прекрасный аппетит, ты частично унаследовала ее кокетство, порой вялость, покладистость. Да, в тебе много женственности, как и у нее, хоть ты этого не подозреваешь, — иначе говоря, ты любишь быть любимой. Вдобавок твоя мать обожала читать романы, она была фантазеркой и проводила целые дни, лежа с книгой, погруженная в мечты; она до безумия любила волшебные сказки, заставляла гадать ей на картах, советовалась с ясновидящими, и я всегда объяснял этим твое влечение к таинственному, твой интерес к неведомому… Но окончательно тебе помогло сформироваться, придав твоему характеру некую двойственность, влияние твоего деда Сикардо. Я знавал его, он не хватал звезд с неба, но, по крайней мере, отличался прямолинейностью и энергией. Говоря откровенно, я думаю, что без него ты немногого бы стоила, потому что остальные влияния нельзя назвать положительными. Всем лучшим, что в тебе есть: мужеством в борьбе, гордостью и чистосердечностью — ты обязана ему.
Она внимательно выслушала Паскаля, слегка кивнула головой, как бы подтверждая, что все это так и она вовсе не обижена, хотя губы ее чуть дрогнули от боли, когда она узнала эти новые подробности о своих родных, своей матери.
— Ну, а ты, учитель? — спросила она.
На этот раз он воскликнул, не колеблясь:
— Я?! К чему говорить обо мне? Я ведь пошел не в нашу семью! Видишь, что здесь написано: «Паскаль. Родился в 1813 году. Врожденные склонности: сочетание духовных и физических черт родителей, хотя и новом существе их трудно обнаружить». Недаром твоя бабушка непрестанно повторяла, что я пошел ни в отца, ни в мать, и она сама не понимает, в кого я уродился!
Он не мог скрыть облегчения и даже радости.
— Да, да, молва не ошибается. Ты слышала когда-нибудь, чтобы в городе меня называли Паскалем Ругоном?! Нет! Всегда говорят просто: доктор Паскаль. Это потому, что я не пошел в родню! Пусть это и не совсем вежливо, но я от этого в восторге, потому что и в самом деле бывает семейное сходство, которому не обрадуешься! Я очень люблю родственников, но мое сердце радостно бьется оттого, что я себя чувствую другим, отличным от них, не имеющим с ними ничего общего. Не быть из их числа, не принадлежать к ним, бог ты мой! Да, это глоток свежего воздуха, это то, что дало мне мужество собрать их всех здесь, вот в этих папках, показать без всяких прикрас и при всем этом еще иметь мужество жить!
Наконец Паскаль сделал паузу; наступила тишина. Дождь перестал, гроза утихла, слышны были только отдаленные раскаты грома, а с полей, еще окутанных тьмой и освеженных дождем, поднимался в открытое окно пьянящий запах влажной земли. Ветер стих, и свечи догорали высоким спокойным пламенем.
— Боже мой, что только с нами будет! — произнесла Клотильда, бессильно уронив руки.
Однажды ночью, на току, терзаясь сомнениями, она задала ему уже этот вопрос: если жизнь так омерзительна, разве можно прожить ее спокойно и счастливо? Наука проливает на мир беспощадный свет, вскрывая путем анализа человеческие язвы, чтобы выставить напоказ весь их ужас. А теперь Паскаль до конца открыл безжалостную истину, которая усугубила в ней отвращение ко всему окружающему, он как бы бросил на стол анатомического театра их семью, показав ее в самом неприглядном виде. Почти три часа катился перед ее глазами этот мутный поток, — это было страшное разоблачение, неожиданная, ужасная правда о близких, дорогих ей существах, которых она тем не менее должна была любить: отец, сколотивший себе состояние финансовыми аферами, брат-кровосмеситель, бабушка, не знавшая угрызений совести, которая запятнала себя кровью невинных людей, и остальные, — почти каждый с тем или иным пороком: пьяницы, развратники, убийцы — чудовищные цветы, распустившиеся на родословном древе. Удар был так силен, что она не могла прийти в себя от горького изумления, — слишком внезапно ей пришлось узнать всю правду о жизни. Между тем этот жестокий урок был смягчен великой, подлинной добротой, проникнут глубокой человечностью. Открывшаяся истина не причинила Клотильде вреда, она почувствовала себя так, словно ее исхлестал резкий морской ветер, ветер бурь, из которых выходишь окрепшей, дыша полной грудью. Паскаль рассказал Клотильде все, не скрыл правды даже о своей матери, сохранив по отношению к ней снисходительность ученого, который не вдается в оценку фактов. Да! Говорить обо всем! Чтобы все познать и все исцелить! Не этот ли крик души услышала она тогда, в прекрасную летнюю ночь? Она была потрясена тем, что он ей поведал, ослеплена этим слишком резким светом, но наконец поняла Паскаля, была вынуждена признаться себе самой, что он взялся за действительно великое дело! Что бы там ни было, это был здоровый голос веры в будущее. Паскаль говорил как человек, желающий людям блага, как человек, постигший власть наследственности и захотевший установить ее законы, чтобы управлять ею и сделать людей счастливыми.
И разве в этой разлившейся реке, шлюзы которой он открыл, оказалась только грязь? Сколько крупиц золота застряло в прибрежной траве и цветах? Перед глазами Клотильды пронеслась вереница людей, упомянутых Паскалем, и она была зачарована благородными и добрыми лицами, прелестью девушек с тонкими профилями, величавой красотой женщин. Здесь кровоточила вся земная любовь, сердце раскрывалось в нежном порыве. Их было много: Жанна, Анжелика, Полина, Марта, Жервеза, Элен. От этих и от других, что были не так хороши, и даже от самых ужасных, отпетых преступников, веяло глубокой человечностью. Именно это — струю горячей симпатии — почувствовала она в наглядном уроке Паскаля-ученого. Сам он, казалось, не смягчился, сохраняя бесстрастную позицию наставника; но сколько грустного сострадания, сколько искренней преданности и самоотречения во имя счастья других таилось в глубине его души! Весь труд Паскаля, построенный с точным математическим расчетом, был проникнут братским состраданием даже там, где он давал волю жестокой иронии. Разве не говорил он о животных, как старший брат всех страждущих живых существ? Чужая боль приводила Паскаля в отчаяние, высокие идеалы оправдывали его гнев, он бывал резким только потому, что ненавидел все преходящее и суетное, мечтая отдать свои силы не ради минутного успеха, не избранным, а человечеству в целом на всех важнейших этапах его истории. Быть может, именно возмущенный пошлостью повседневного существования, Паскаль бросил этот смелый вызов в своих теоретических и практических работах. Его глубоко человечный труд был напоен слезами всего сущего на земле.
Впрочем, не это ли сама жизнь? Абсолютного зла не существует. Человек не бывает злым ко всем на свете, есть всегда кто-то, кому он делает добро; таким образом, если не становиться на субъективную точку зрения, начинаешь понимать полезность каждого существа. Верующим приходится признать, что если бог не карает дурных людей — то лишь потому, что видит созданный им мир в целом и не вдается в частности. Ведь труд, не успев завершиться, начинается сызнова, и люди в совокупности, несмотря ни на что, вызывают восхищение своим мужеством и неустанной работой. Любовь к жизни преодолевает все, и в исполинском труде человечества, в его упрямом желании жить — оправдание и искупление. Если бросить взгляд с большой высоты, то увидишь только эту непрекращающуюся борьбу, и несмотря ни на что — много добра, хотя есть и много зла. Так поневоле приходишь к состраданию, к всепрощению, — и испытываешь только безграничную жалость и горячее милосердие. В этом и находит прибежище человек, потерявший веру в догмы, как все те, кто хочет понять смысл существования в нашем мире, кажущемся таким порочным. Надо жить ради самой жизни, ради созидания далекого, неизвестного будущего, и лишь радость созидания приносит душевный покой здесь на земле.
