Кнут Гамсун - А жизнь идет...
— Дело в том, — говорит он, — что я не желаю, чтобы меня ругали на ваших же глазах.
— То есть как это? — спрашивает шеф, поднимает брови и пробует понять: что такое?
— А вчера-то! Вы ведь слыхали.
— Ах, это! — говорит шеф. — Но, дорогой мой, какое это имеет значение?
— В таком случае я лучше уйду, — продолжает Александер по программе, которую он продумал ещё в гараже.
— Всё это ерунда, — говорит шеф.
— Всё может быть, — отвечает оскорблённый Александер и хочет уйти. — Так не будем больше говорить об этом!
И кроме того, он чуть было не надел на себя шапку ещё в конторе. Никогда такой человек, как На-все-руки не позволил бы себе этого. Но шеф прямо ангел доброты и снисходительности: он не звонит в лавку за помощью и не велит выбросить цыгана за дверь. Наоборот, шеф старается образумить упрямца и говорит:
— Но это вчерашнее, — разве стоит на это обращать внимание?
— Да, — выпаливает Александер.
— Но не можешь же ты уйти только по этой причине?
— Как-так — не могу? Смешно даже слышать это.
Шеф взвешивает все «за» и «против», роняет как бы случайно взгляд на крупный счёт за копчёную лососину и говорит:
— Очень жаль, что ты не хочешь дольше оставаться. Как
раз сейчас дело так хорошо наладилось. Ты ставишь меня в затруднительное положение.
Александер тоже взвешивает: может быть, немного рискованно ещё туже натягивать тетиву, и он становится уступчивее:
— А как вы сами находите, разве приятно, когда вас называют бурьяном и уродом только потому, что вы немного поссорились?
— Да, это, конечно, неприятно, — отвечает шеф. — Я этого не понимаю, это совсем на неё не похоже. Она, вероятно, рассердилась потому, что ты стал учить её мочить хворост. А ведь она это делает уже много-много лет: она это делала ещё при моем отце!
— А разве я не знаю? — прерывает его Александер. — Я ведь тогда тоже был здесь. Вы были тогда совсем маленьким, только что родились. Тогда мы вместе мочили хворост, и она никогда не говорила дурного слова.
— Ну, вот видишь. И ты можешь быть уверен, что она всегда похвально отзывается о тебе.
Александер: — Нечего сказать, замечательную похвалу услыхал я вчера!
Он опять взвешивает и проявляет сатанинское лукавство, верх хитрости:
— Одним словом, как бы там ни было с её похвалой, я никуда не уйду, если вы разрешите мне запираться от неё в коптильне.
Шеф откровенно ничего не понимает:
— Хочешь запираться от неё в коптильне?
— Да. Запирать дверь.
— А я думал, что её присутствие совершенно необходимо?
— Это так и есть, этого нельзя отрицать, — соглашается Александер. — Но я многое могу делать совсем самостоятельно, а когда настанет её черёд проделывать все эти фокусы, — подкрашивать товар, придавать ему вкус и запах и всё такое, — тогда я буду звать её.
Шеф обдумывает это:
— Да, я думаю, что она не будет протестовать против такого порядка. Я поговорю с ней об этом. Я даже думаю, что она будет довольна.
Александер возвращается в гараж.
— Я ведь недолго отсутствовал, — не так ли?
Он работает за двух, шутит, таскает мешки с цементом, насвистывает и поёт. И на следующий день он в таком же прекрасном расположении духа. И только через два дня Александер отправляется осматривать невод и собирается коптить лососей.
А со Старой Матерью он держит совет о том, какой момент будет наиболее подходящим, чтобы он смог запереться вместе с ней в коптильне.
XIII
Август ничего больше не слыхал о деньгах из Полена. Может быть, слух был ложный, может быть, всего лишь шутка. Ну что ж, разочарования в жизни не были новостью для Августа, и всё равно во имя прогресса надо строить гаражи для автомобилей и прокладывать дороги в горах.
Наконец, когда уже прошло столько времени, что Август потерял всякую надежду и остыл, в лице посланного из конторы окружного судьи пришло к нему напоминание об этих деньгах.
Посланный был молодой конторский служащий, очень серьёзно отнёсшийся к своей миссии:
— У меня в кармане письмо от банка, — сказал он. — Как вас зовут?
Август улыбнулся и назвал своё имя.
— Имя совпадает! Но, чтобы избежать недоразумения, — нет ли у вас какого-нибудь прозвища в наших местах?
— На-все-руки.
— И это совпадает. В письме сказано, чтобы вы немедленно явились в нашу контору, чтобы выслушать там важное сообщение. Лучше всего, если вы явитесь спустя два-три дня.
Август тотчас же подумал, что деньги пришли, он сразу почувствовал себя более важным, протянул руку и сказал нетерпеливо.
— Дайте мне письмо, я сам умею читать.
Молодой человек: — Я охотно разъясню вам всё. Это я сам написал письмо. Вы должны придти от девяти до трёх, когда открыта контора. Там вы сначала обратитесь ко мне, а я направлю вас дальше.
Август выхватил из кармана свою записную книжку и стал записывать. Этот фокус он проделывал уже много раз, — он хотел показать, что умеет писать буквы, да; он даже для пущей важности нацепил на нос пенсне.
— Итак, вы сказали — важное письмо? — Пишет.
— Нет, я этого не говорил, я сказал — важное сообщение. А это большая разница. Я сказал, что вам следует придти, чтобы выслушать важное сообщение.
Август зачёркивает и исправляет:
— От банка, сказали вы? — Пишет, смотрит на часы: — Я припишу время, когда вы мне это сообщили! — Пишет.
— Я не думал, что вы так опытны в этих делах, — сказал молодой человек. — Но теперь я вижу, что ошибался. Вы, может быть, знаете также, о чём это важное сообщение?
— Этого я не могу знать. У меня столько всяких дел, я деловой человек.
— Речь идёт о наследстве или ещё о чём-то в этом роде в Полене. Это-то я могу сообщить.
Август делает широкий жест:
— У меня столько всего в Полене: целый квартал домов, рыболовные снасти, фабрика, крупная фабрика. Уж не хочет ли государство присвоить себе мою фабрику?
— Нет, могу вас утешить, что это не так. Но большего, к сожалению, я не смею открыть.
— Вы сказали — от девяти до трёх? — Пишет. — Спустя два-три дня? — Пишет.
Молодой человек: — При сём передаю вам в собственные руки письмо. Итак, сегодня уже слишком поздно, контора уже закрыта. Но в другой раз в ваших же собственных интересах — явиться к нам без опозданья.
И затем этот юный норвежский бюрократ, этот маленький будущий государственный муж удалился.
А теперь, следующим номером, завернул аптекарь Хольм. Он поздоровался с Августом, как со старым знакомым, и пошутил:
— Письмо от короля?
Август бросил письмо нераспечатанным на мешок с цементом и несколько небрежно сообщил:
— Пустяшное письмо. Только о том, что я должен явиться в контору окружного судьи и получить там некую сумму денег.
— Некую сумму? В наше время?
— Положим, я ждал эти деньги целую вечность. А вы, аптекарь, вышли погулять?
— Да, я всё хожу и хожу и делаю идиотские прогулки. Послушайте, Август, я пришёл к вам с поручением от фру Лунд. Вы знаете, она осталась совсем одна, и она просит вас, когда у вас будет время, заглянуть в докторскую усадьбу.
— Слушаюсь, — сказал Август.
— Она получила телеграмму от доктора и хочет поговорить с вами.
— Я схожу к ней сегодня же.
— Благодарю вас.
Аптекарь Хольм отчалил. Он идёт для того, чтобы идти, идёт быстро, оставляет за собой всю Южную деревню, приходит в соседний округ и наконец, после нескольких часов ходьбы, заворачивает домой. Этот парень умеет гулять.
Хольм находится в самой середине Южной деревни на обратном пути, когда вдруг останавливается. С ним что-то происходит. Сладкое чувство, розовый огонь пробегает по его жилам. Другой на его месте не заметил бы, но странствующий Хольм остановился, он повернул и прошёл кусок дороги обратно. И когда он, наконец, сидел дома и раскладывал пасьянс, он все ещё чувствовал себя размягчённым этим сильным впечатлением.
На другой день он пошёл к жене почтмейстера и рассказал ей, что с ним случилось. Он гулял вчера по окрестностям и забрёл в так называемую Южную деревню. Когда он шёл уже домой, он услыхал нечто и разом остановился: на небольшом холме стояла женщина и зазывала домой скот. Что случилось? Ничего — и всё-таки что-то, нечто необычайное: чудесный призыв, обращённый к небу. Бесподобно! Он пошёл обратно и подстерёг женщину, когда она спускалась с холма, худая и бледная, около сорока лет, зовут её Гиной, Гиной из Рутена. Он проводил её до дому и разговаривал с ней. У неё муж и дети, и не то чтобы нищета, а что-то в этой роде, крошечный дворик весь в долгах. Муж имел обыкновение помогать музыкантам и подпевать во время танцев, но теперь он больше не хочет петь песен, потому что он вторично крестился и стал евангелистом. И по той же причине и жена его не хочет ничего петь, кроме псалмов, да она, пожалуй, ничего больше и не умеет.
