Сергей Ильин - Смотри на арлекинов!
Телефон зазвонил на моем просторном столе (“двуспальном”, как выражался мой похабник-сосед, профессор Кинг, знаток Данте), и та самая Лили Тальбот принялась многословно и неубедительно объяснять, довольно приятным, хрипловатым и доверительным тоном, почему она не пришла на экзамен. Я не сумел припомнить ни лица ее, ни фигуры, но в приглушенной мелодии, щекотавшей мне ухо, столько было примет молодого обаяния и податливости, что я невольно выбранил себя за ненаблюдательность во время занятий. Она уже подбиралась к сути дела, когда внимание мое отвлеклось по-детски нетерпеливым постукиванием в дверь. Вошла, улыбаясь, Долли. Улыбаясь, она указала кивком подбородка, что трубку следует положить. Улыбаясь, она смела со стола тетради, и взгромоздилась на него, только что не уткнув мне в лицо свои голые голени. И то, что сулило утонченную пылкость страстей, обернулось самой затасканной сценой во всех моих мемуарах. Я поспешил утолить жажду, которая выжигала прореху в смешанной метафоре моей жизни еще с той поры, как я тринадцатью годами раньше ласкал совершенно иную Долли. Окончательная конвульсия сотрясла настольную лампу, и из класса по ту сторону коридора донесся взрыв рукоплесканий, – профессор Кинг завершил последнюю в этом сезоне лекцию.
Когда я пришел домой, жена одиноко сидела на веранде, легко, хоть и не очень уверенно, раскачиваясь в любимой качалке и читая “Красную Ниву” (“Red Corn”[88]), большевицкий журнал. Поставщица “литературы” отсутствовала, принимала последний экзамен у будущих горе-переводчиков. Изабель нагулялась и теперь спала у себя в комнате над самой верандой.
В дни, когда моим скромным нуждам прислуживали “бермудки” (как неприлично звала их Нинелла), я после проведенной операции не испытывал никакой вины, и встречаясь с женой, сохранял всегдашнюю, добродушно насмешливую улыбку; но при настоящей оказии я ощущал свою плоть, покрытую жалящей слизью, и сердце пропустило удар, когда она, подняв глаза и пальцем придерживая строку спросила: “Та девушка застала тебя в кабинете?”
Я ответил, как мог бы ответить выдуманный персонаж, “утвердительно”: “Ее родители, – прибавил я, – вроде бы, писали тебе из Лондона, что она едет учиться в Нью-Йорк, но ты мне письма не показывала. Tant mieux[89], уж больно она скучная”.
Аннетт глядела на меня в полном замешательстве: “Я говорила, – произнесла она, – или пыталась сказать о студентке по имени Лили Тальбот, которая час назад позвонила, чтобы объяснить, почему она пропустила экзамен. А кто твоя девица?”
Пришлось распутывать девиц. После некоторых колебаний морального толка (“Ты ведь знаешь, мы оба в долгу перед ее стариками”), Аннетт согласилась, что, в сущности говоря, мы вовсе не обязаны развлекать подкидышей. Она, похоже, припомнила и письмо, потому что в нем упоминалась ее вдовая матушка (жившая ныне в уютном доме для престарелых, под который я не так давно приспособил, – невзирая на добросовестные протесты моего поверенного, – виллу в Карнаво). Да-да, она куда-то его засунула, – и еще обнаружит в библиотечной книге, так и не возвращенной в недостижимую библиотеку. Странная умиротворенность струилась теперь по моим бедным венам. Романтичность ее рассеянности всегда от души смешила меня. Я от души рассмеялся. Я поцеловал ее в висок, в бесконечно нежную кожу.
— Ну, и как теперь выглядит Долли Борг? – спросила Аннетт. – Она была очень невзрачной и наглой малявкой. Препротивной, по правде сказать.
— Вот такой и осталась, – почти выкрикнул я, и мы услыхали вслед за зевком окна наверху радостный оклик маленькой Изабель: “Я проснулась”. Как легко проносились весенние тучки! Как бойко вытягивал цельных червей красногрудый дрозд на лужайке! А, – вот и Нинелла, наконец-то дома, выбирается из машины с обвязанными веревкой трупами тетрадок, прижатыми крепкой рукой. “Господи, – в низменной эйфории сказал я себе, – что-то все-таки есть и милое, и уютное в старушке Нинели!” И однако, лишь несколько часов погодя, свет в Аду погас, и я забился, заламывая все четыре конечности, – да! – в корчах бессонницы, пытаясь найти хоть какое-нибудь сочетание затылка с подушкой, плеча с простыней, ноги с одеялом, которое помогло бы мне, о, помогло, помогло бы достигнуть Рая дождливой зари.
3
Возрастающая расхлябанность моих нервов была такова, что о заботах, сопряженных с получением водительских прав, нечего было и помышлять: оставалось положиться на Долли, использовавшую грязный, старый тоддов “седан” для поисков приличных потемок на загородных лужайках, которые и находились с трудом, и найденные, разочаровывали. У нас состоялось три таких рандеву, в окрестностях Нью-Свайвингтона, в чреватом осложнениями соседстве Казановии, ни много ни мало, и я даже в моем помрачении приметил, что Долли по сердцу суетные метания, неверные повороты, потоки дождя, внимательно наблюдавшего за нашим убогим романчиком. “Ты только подумай, – сказала она одной особенно топкой июньской ночью, застигнувшей нас неведомо где, – насколько проще все было бы, если бы кто-то объяснил твоей жене ситуацию, только подумай!”
Сообразив, что с этой идеей она переборщила, Долли сменила тактику и, позвонив мне в колледж, с нарочитым ликованием сообщила, что Бриджет Долан, студентка-медичка, кузина Тодда, за небольшую плату предоставляет нам свою квартиру в Нью-Йорке – по понедельникам и четвергам, после полудня, когда она подрабатывает нянькой в Госпитале Святого Имярек. Скорее инерция, нежели Эрос заставила меня решиться на пробу: под предлогом необходимости завершить литературные штудии, якобы проводимые мною в Публичной Библиотеке, я поехал в переполненном “пульмане” из одного кошмара в другой.
Она встречала меня перед домом, надменно торжественная, помахивая ключиком, ловившим в оранжерейной измороси проблески солнца. В дороге я так ослаб, что еле выбрался из такси, и она помогла мне доковылять до двери дома, тараторя, как обрадованное дитя. По счастью, таинственная квартира оказалась в первом этаже, – я не снес бы смыкания и содрогания лифта. Угрюмая сторожиха (напомнившая мне в мнемоническом обращении цербериц из гостиниц Советской Сибири, в которых мне предстояло останавливаться два десятилетья спустя) потребовала, чтобы я занес в регистрационную книгу мои имя и адрес (“Так полагается” – спела Долли, уже подцепившая несколько местных интонаций). Мне хватило присутствия духа указать самый дурацкий адрес, какой удалось выдумать за минуту: Думберт Думберт, Думбертон. Мурлыча песенку, Долли неспешно добавила мой дождевик к тем, что висели в общей прихожей. Если б ее хоть разок трепанула нервическая горячка, она не стала бы копошиться с ключом, отлично зная, что двери якобы исключительно укромной квартирки, даже не запираются толком. Мы попали в нелепую, явственно ультрамодерную гостиную с жесткой крашенной мебелью и одиноким белым креслицем-качалкой, где вместо дующегося ребенка сидела плюшевая двуногая крыса. Двери меня по-прежнему жаловали, они всегда меня жаловали. Та, что налево, слегка приоткрытая, пропускала голоса из смежных покоев или палаты для буйно помешанных. “Там какая-то гулянка!” – посетовал я, и Долли ловко и мягко потянула дверь и почти ее притворила. “Милая дружеская компания, – сказала она, – и потом в этих комнатах слишком жарко, чтобы затыкать всякую щель. Вторая направо. Ну вот и пришли!”
Ну вот и пришли. Нянечка Долан, ради общей атмосферы и из профессионального сострадания, обставила свою спальню на больничный манер: чистая, ровно снег, койка с системой рычагов, которые обратили бы в импотента и Большого Петра (“Красный цилиндр”); белейшие комоды и стеклянные шкапчики; излюбленный юмористами температурный листок в изголовьи кровати; и перечень правил, прикнопленный к двери в ванную комнату.
— Ну-ка, снимай пиджак, – весело воскликнула Долли, – а я пока расшнурую твои чудесные туфли (проворно присев и проворно привстав от моих ускользающих ног).
Я сказал: “Ты с ума сошла, дорогая моя, если думаешь, что я могу помышлять о любви в этом пугающем месте”.
— Но чего же ты хочешь? – спросила она, сердито отбросив прядь со вспыхнувшего лица и распрямясь в полный рост. – Где ты еще найдешь другую такую же классную, гигиеническую, совершенно...
Ее прервал посетитель: коричневый старый такс с поседевшими щечками и горизонтальной резиновой костью во рту. Выйдя из приемной, он сложил на линолеум непристойную красную штуку и замер, разглядывая меня, Долли, снова меня, с меланхолическим ожиданием на задранной кверху морде. В комнату вскользнула хорошенькая голорукая девушка в черном, сгребла пса, вышибла его игрушку назад в приемную и сказала: “Хэлло, Долли! Если вам с дружком потом захочется выпить, милости просим. Бриджет позвонила, что вернется пораньше. Нынче у ЮБ день рождения”.
