Юзеф Крашевский - Древнее сказание
Последовало молчание; Доман, опустив голову на грудь, нетерпеливо рвал руками свою бороду.
— О, — сказал он, — разве это редко случается, что пока она в девках, в голове ее зарождаются разные думы, а возьмет ее кто-нибудь в жены, она все забудет. Дива пришлась мне по душе; мне нравится в ней и краса ее, и характер. У меня всего вдоволь, сделаю ее княгиней, разве птичьего молока только не будет у нее…
Людек отрицательно махнул головой.
— Чем же я могу помочь? — сказал он. — С богами и духами спорить я не в силах. Младшую сестру, если захочешь, могу отдать тебе. Она не хуже Дивы, тоже красавица. Хотя бы она и не рада была, возьмешь ее.
Он посмотрел на Домана. Доман сорвал зеленый лист, приложил его к губам и, глядя куда-то вдаль, молчал; когда лист упал с его губ, он сказал:
— Если бы ты приказал девке, она должна бы тебя послушаться; ты теперь хозяин, что прикажешь, то и должно вершиться. Да, каждая девка думает, что будет служить богам и духам; но разве следует слушать их?
— Я не властен приказать Диве, — сказал Людек.
Лицо Домана налилось кровью, глаза горели, и он тяжело дышал.
— Э! — крикнул он. — Вот каково твое братское чувство! Диву не хочешь отдать потому, что от другого кого-нибудь ждешь большего выкупа.
— Доман, брат… Я не хочу никакого выкупа. Я правду истинную говорю.
— Хочешь, чтобы я стал вам братом, чтобы и я с вами поклялся мстить Хвостку, так отдай мне сестру, — повторил Доман.
— Младшую отдам…
— Я старшую хочу, или ни одной.
— Не могу! — спокойно, но твердо отвечал Людек.
Доман привстал, сорвал зеленый лист и, по привычке, приложил его к губам. Постояв немного, он отошел в сторону.
— Отец твой наверное отдал бы мне ее! — вскричал он гневно.
— Никогда…
— Хочешь иметь меня на своей стороне, отдашь Диву, иначе… Людек вздрогнул; Доман начал уже выводить его из терпения.
— Так и не надо! — крикнул он.
— Значит, ты хочешь видеть во мне не брата, а врага? — сказал Доман.
— Подкупить тебя я не могу, значит, принужден буду обойтись без тебя, — отвечал Людек равнодушно.
Доман задрожал от злости.
— Эй, Людек, брат! Не хорошо ты делаешь, говорю тебе. Ради девки ты не хочешь утешить отца в могиле вражескою кровью. Эй, эй!..
— Я уже сказал, — отвечал Людек, — не могу…
— Тебе теперь друзья нужны, а ты сам делаешь недругов! — злобно смеясь, говорил Доман. — У тебя ума, как я вижу, нет.
Они посмотрели друг другу в глаза. Людек, стараясь не дать воли вспыхнувшему в нем гневу, еще раз заметил:
— Не могу!
Доман собирался уйти.
— Не хотите по доброму согласию отдать, — крикнул он, — так я ее не сегодня-завтра — возьму силою.
— А мы силою же будем защищать ее!..
— А, посмотрим!
— И мы посмотрим!
При последних словах они отошли друг от друга, презрительно глядя один на другого. Они не пожали руки друг другу. Младший брат стоял за Людеком, который заменял ему теперь отца.
Доман надвинул шапку на глаза и ушел от них. Его лошади стояли недалеко от поляны и могил. Через некоторое время раздался лошадиный топот вдали. Доман уехал.
Людек все еще стоял на том же месте в надежде, что Доман вернется. Услышав топот, и он двинулся в путь. В лесу раздавались звуки ломающихся ветвей и лай собак. Доман с каждой минутой все более удалялся от них.
На обратном пути домой Людек и его брат встречали своих людей, которые, напевая песни, возвращались в село. Тризна и пир изнурили их больше, чем могло бы изнурить сражение.
На следующий день в Вишевой избе и на селе пошла обычная жизнь. Женщины суетились у огня, Дива за прялкою сидела у окна, служанки вертели жернова. Движение было даже больше обыкновенного, потому что похороны оставили свой след на каждом шагу. Старухи Яги, которая всегда управляла хозяйством, не было. Ее место заняли теперь жена Людека: она над женщинами, муж — надо всеми имел теперь полную власть.
Вечером на крыльце сидели две сестры, Дива и Живя; обнявшись, они пели печальные песни, глядя куда-то вдаль задумчивыми глазами. Людек подошел к ним. Как только сестры завидели брата, они привстали перед ним, как перед хозяином. Он остановился перед ними. Дива подошла к нему.
— Скажи на милость, зачем это ты обворожила Домана? — спросил он.
— Я? — краснея, спросила красавица. — Я и ворожбы не знаю и ворожить не умею, да и Домана знать не хочу.
— Он из-за тебя стал нашим врагом, — сказал Людек. — Он хочет взять тебя у нас… Угрожает нам…
— Я дала обет служить богам, — спокойно пояснила Дива.
— Он знает об этом, но слушать не хочет.
— Чем же я виновата?
— Эй, Дива! — сказал брат. — Лучше бы тебе выйти за него, у нас был бы брат, а так врага мы себе в нем наживем.
Дива встряхнула головой, слезы закапали из ее глаз; она взглянула на брата и обратилась к нему с печальной улыбкой:
— Не заставляй меня, — умоляла она тихим голосом, — нарушить клятву… Оставь Диву в покое. Я буду прясть пряжу, носить воду, петь песни.
Сказав это, она поклонилась в ноги Людеку. Живя, не говоря ни слова, подошла к брату, тоже поклонилась ему в ноги, обняла его колени и тоже стала просить, чтобы он не неволил Диву выходить замуж.
Людек опустил голову и молча ушел. Сестры остались одни на крыльце.
X
Густой, непроходимый лес окружал со всех сторон Змеиное урочище, как бы забытое испокон веков: ни одна тропинка не вела к нему от лесных окраин. Почти непроходимые тряские болота делали его недоступным для человека. Только с одной стороны узенькая полоса твердой земли позволяла добраться до урочища. В давно минувшие времена, когда разные народы беспрестанно меняли место своего пребывания, здесь, по всей вероятности, были их первые становища на незнакомой им земле. Здесь, в память этого события, всегда собирались старшины для совещаний. Урочище было опоясано, теперь уже на половину разрушенным, покрытым густой травой, земляным валом. В самой середине стояла лишенная крыши, ветхая хижина, стены которой наклонялись в разные стороны. Около нее лежал на земле опоясывавший ее когда-то, а теперь полусгнивший забор. Кроме этого остатка почерневшего и разрушенного сарая или хижины, на поляне не было ничего, ни деревьев, ни камней; жалкая трава, кое-где несколько хилых цветов и старые норы землероек. Окрестность, как и самое урочище, имела какой-то строгий, печальный вид. Угрюмый, черный лес окружал ее со всех сторон. Немного в стороне небольшое, заросшее камышом озеро принимало в себя грязную речонку, протекавшую по болотам. Заунывные голоса чаек заглушали пение лесных птичек. Пернатые жители леса поднимались с беспокойством целыми стаями и кружились над верхушками деревьев, как бы отгоняя от своих гнезд непрошеных гостей.
В том месте, где урочище соприкасалось с твердой землей, старый лес защищал его от любопытных посетителей.
Сказано-сделано. Кметы решили созвать вече накануне праздника Купалы. Многие из кметов и жупанов знали уже, какая участь постигла старого Виша за то, что он первый задумал созвать вече. Смерть старика напугала немногих, многих раздражила, а всех заставила призадуматься над своей судьбою.
К Змеиному урочищу можно было пробраться только со стороны леса, а кому необходимо было пройти по этой единственной тропе, тот должен был проходить мимо старого дуба, наполовину сгнившего, с засохшими ветвями, кое-где покрытого зелеными листьями. Дуб этот давно, как и урочище, считался священным: оба были посвящены богам или духам матери земли. У его подножия лежали груды ветхих и грязных кусков полотна и сукна, с которыми окрестные жители складывали у ног великана-дуба свои недуги и болезни.
Небольшой ключ, бьющий вблизи, служил больным для обмывания болезни, полотно и сукно для обтирания больного места. Эти куски бросались больными под старый дуб в глубоком убеждении, что с ними вместе уходят и болезни. Чтобы избавиться от недуга, нужно было посвятить его в жертву богам. Стояли здесь также горшки и миски, наполненные покрытыми плесенью какими-то веществами, куски янтаря, шнурок, смотанный в странные узлы, и все это было покрыто опавшей, полусгнившей, пропитанной влагой листвой.
Почти у самой верхушки в стволе дуба видно было большое дупло, как бы созданное для того, чтобы пчелы могли основать в нем свое царство. Но дупло пугало пчел своей сыростью и не заселялось: черная его пасть зияла как-то страшно.
Зеленый мох, желтые паразиты, даже бледные травы окружали дупло, украшая его, точно бархатной каймой.
Еще дневной свет не успел рассеять мрака ночи, когда в соседней гуще послышался какой-то шорох. Что-то чрезвычайно осторожно проскользнуло в высокой траве, присело, прислушалось внимательно; когда же это что-то убедилось, что в лесу и на поляне господствовала полная тишина, из травы поднялся маленький человечек в сермяге, с коротко остриженными волосами. Человек этот навострил уши, открыл рот и еще раз прислушался ко всем звукам, раздающимся в лесу. Затем он обхватил дуб обеими руками и с ловкостью дикого зверя поднялся по стволу. Он иногда останавливался, оглядывался по сторонам и снова лез выше. Это был Зносек.
