Юзеф Крашевский - Древнее сказание
Плакальщицы все громче охали и стонали. Работники привели верного Вишева коня и привязали его к столбу, связав ему ноги. Рядом поставили любимых Вишевых собак. Плакальщицы начали бегать вокруг костра. Плач и стоны увеличивались. Наконец, зажгли с четырех сторон смолистые лучины. Едва успели зажечь их, как весь костер объяло пламенем. Дым и пламя закрыли покойника и Ягу.
Огонь с жадностью пожирал костер. Неописуемый пронзительный крик присутствующих огласил воздух. Ветер усиливал пламя, которое своими огненными языками лизало сосновые бревна, превращая их в уголь. Рубиново-красные бревна опускались все ниже и ниже. Окружавшие костер мужчины и женщины пристально смотрели на обуглившиеся трупы Виша и Яги, ожидая, когда души их улетят к небу.
Наступила минута, когда следовало отгонять злых духов, черных богов; четыре работника, верхом, держа в руках длинные копья, поскакали вокруг костра, а все присутствующие, махая руками, подбрасывая вверх мечи, неистово кричали.
Костер все еще горел. Из-за облаков дыма, из светлых языков пламени все еще видны были два почерневшие тела, из которых одно сидело, другое лежало у его ног. Наконец, нижние колоды начали ломиться. Обугленные трупы рухнули в огненную бездну. Песни притихли, души покойников вознеслись к небу. Сыновья и дочери покойных продолжали бросать в огонь все, что было у них дорогого, что могло пригодиться на том свете их отцу: оружие, куски металла, камни.
Между тем служанки наполняли миски, корыта и горшки кушаньем для живых и умерших, могильной жертвою для духов.
Костер, все уменьшаясь, превратился в груду черных углей и пепла. Мужчины подбирали разбросанные по сторонам куски дерева и углей, дожидаясь, когда священный огонь сам погаснет. Солнце клонилось уже к закату, когда сгорели остатки костра; оставшиеся красноватые угли были залиты водой, принесенной из священного источника.
Только теперь к костру подошли женщины, неся глиняный зольник, чтобы положить в него несгоревшие остатки костей, угля и всего, что вместе с покойником, истребленное огнем, с ним же перешло на тот свет.
Печальное шествие: мужчины, женщины и дети, неся зольник, горшки и мисы, направились к тому месту, где предполагалось насыпать могилу Вишу, около могил его отцов и братьев. Посередине поставили зольник с пеплом и накрыли его крышкой. Около него расставили горшки и мисы с кутьей. Сыновья и дочери Виша, каждый из его работников, все спешили принять участие в работе сооружения его могилы. Под звуки песен и стонов принялись они сооружать своему старому хозяину могилу.
Женщины уселись вокруг могилы, плача и напевая заунывные песни. Теперь песни были более спокойные — дух Виша улетел. Могила была насыпана. Ночь покрыла своим мрачным покровом и могилу Виша, и окружающих ее, и черный, уныло шумевший лес.
На том месте, где стоял костер, мужчины развели огонь, и началась тризна.
Соседей собралось много. Дети Виша угощали всех, со всеми пили мед и пиво. Большие бочки пива и меда стояли у огня, к ним подходили все, гости и рабочие, утолить жажду. Около мисок и корыт, наполненных кушаньем, сидели мужчины; отдельно от них, немного подальше, расселись женщины.
Вдруг раздались звуки гуслей, и говор умолк: только ветер ходил по лесу и вторил песне Слована. Слован пел:
— Дом твой опустел, одинокий стоит в лесу. У детей твоих нет более отца. Ты, старик, отошел к своим отцам пить белый мед и пировать. Старый воин… воин старый! Волосы твои, как снег, белы, белы; но молоды руки твои. Кто же сосчитает, кто воспоет, что оставил ты на земле… Сколько зверей пало от руки твоей; сколько бортей, сколько ульев ты воспитал, взлелеял; скольких врагов убил ты, скольким несчастным дал пищу. Виш старый, сын Збоя, не вернуться тебе более на нашу землицу. Землей мы тебя засыпали, пепел твой облили слезами. С тобою пошла верная жена, конь твой милый, рог твой звучный. Виш мой старый, сын Збоя, не вернуться тебе более. Летать будешь по ясному небу, молотом бить будешь немецких духов. Костер зажгли тебе большой… О, Лада! Лада! Лада!..
Все повторили за певцом: "Лада!" И громкий крик разнесся по поляне, по лесу и по всей окрестности. Людек, держа в руках чарку с медом, запел печально:
— Отец добрый… Виш воин и господин наш, мы отомстим за твою кровь. Кровью за кровь расплатятся они; жизнь за жизнь отдать должны! Кровь за кровь!
Все мужчины, родственники Виша, поднимая руки, громким голосом крикнули:
— Кровь за кровь!
Подле Людека стоял только что прибывший Доман; он крикнул громко один:
— Кровь за кровь!
Все повернули к нему головы. Он стоял с опущенной на грудь головой, он плакал, точно родного отца потерял, и говорил полупеснею, полусловом:
— Виш старый пусть радуется… Быть тому, чего он хотел… быть тому, что он повелел… Несутся воины, едут воины… И старшины уж созваны… В городе страх большой… Бледный Хвостек собирает своих рабов. Пойдем на вече, понесем окровавленное платье, положим его перед старшинами и будем молить о мести…
Ему вторили, повторяя каждое его слово и поднимая чарки с медом, все вблизи его находившиеся мужчины. Молодежь не могла удержаться, чтоб не проклинать Хвостка и всех его рабов, обращая в сторону Гопла сжатые кулаки.
По мере того, как бочки опоражнивались, увеличивался говор и шум; старики начали рассказы об умершем: как он среди войны и труда провел свои молодые годы, как он любил своих, как все его любили, как он гостя считал неприкосновенным, святым. А между тем чарки с медом переходили из рук в руки, жажда мести увеличивалась с каждой минутой.
Женщины сидели в стороне и тоже пели тихим голосом.
Поминающие оставались на поляне целую ночь, весь следующий день и следующую ночь; тризна кончилась только на третий день. Молодежь бросала мечи и копья, бегала и скакала верхом, стараясь обогнать друг друга, пробовала свои силы, стараясь пересилить один другого в рукопашном бою. Все это продолжалось до тех пор, пока в бочках был мед, а утомление не изнурило мужчин; женщины, сидя, дремали. Тогда только начали расходиться по домам, прощаясь с могилой умершего и украшая ее зелеными ветвями.
Доман пробыл до самого конца; когда сыновья Виша оставляли поляну, он пошел с ними, провожая их до дому.
На пути он остановил их.
— Послушай, Людек, — обратился он к старшему, — не знаю, следует ли теперь говорить об одном важном деле, или нет… но мне необходимо вынуть из сердца, что я в нем ношу, и показать вам. Сядем здесь и поговорим.
Они сели под дубом; Доман пожал руки обоим братьям и сказал:
— Я всегда хочу быть с вами; я желаю быть вашим братом, будьте же и вы мне братьями.
— Согласен! — ответил Людек, наследовавший от отца его спокойный и твердый характер и мужество; он говорил редко и мало, но раз решившись на что-нибудь, сдерживал свое слово, хотя бы пришлось поплатиться кровью.
— Что же вы думаете теперь делать? Смерть отца необходимо отомстить; иначе нельзя. Смерда убил его… но Смерда не главный виновник, он действовал так не по своей воле. Что же вы думаете делать?
— Ты давеча хорошо сказал, — ответил Людек за себя и за брата, подумав немного, — понесем на вече окровавленное платье и отцову рубаху, покажем их старшинам и скажем: за вас и ваше дело Виш положил свою голову, за вече; пусть же вече приказывает, как отомстить за смерть нашего отца…
Он посмотрел в глаза Доману.
— Да, — отвечал Доман, — пусть старшины постановят, как поступить в этом деле, а если не хватит вам рук, чтобы достойно смыть нанесенную обиду, мои руки всегда готовы вам помочь.
Глаза Домана горели, видно было, что не на этом он хотел остановиться; он поднял глаза, но сейчас же снова опустил их.
— Я хочу быть вашим братом… братом вашим, — добавил он.
— Мы твои братья! — в один голос отвечали оба сына Виша и пожали руку Домана.
— Не выбрал я времени просить старого Виша, — сказал Доман, — так вам скажу… Я хочу взять вашу сестру.
Наступила минута тягостного для всех молчания. По тогдашнему обычаю сестры выходили замуж по старшинству. Не спрашивая Домана, оба брата догадались, что он думал о Диве. Людек опустил голову.
— Брат Доман, — проговорил он с трудом, — Дива не хочет идти замуж. Это не новость. Она уже давно пожертвовала собою богам. Она не для детей, не для прялки, не за горшками смотреть ей… Священный огонь, священный ключ, песни и ворожба — вот чем будет заниматься Дива. В жены она тебе не годится. Отдал бы я ее тебе охотно, но как же мне идти против ее воли?
Последовало молчание; Доман, опустив голову на грудь, нетерпеливо рвал руками свою бороду.
— О, — сказал он, — разве это редко случается, что пока она в девках, в голове ее зарождаются разные думы, а возьмет ее кто-нибудь в жены, она все забудет. Дива пришлась мне по душе; мне нравится в ней и краса ее, и характер. У меня всего вдоволь, сделаю ее княгиней, разве птичьего молока только не будет у нее…
