Стефан Жеромский - Пепел
Около полудня Рафал миновал Хенцины. Старый, разрушенный замок, черные, растрескавшиеся башни, мертвые стены возносились, как разбитый череп. Приближаясь к месту назначения, Рафал ехал теперь по горам, покрытым лесом. Юноша никогда еще тут не бывал. Он увидел совсем иной край: тихий, заброшенный, унылый. Бесплодные холмы с красноватым грунтом, поросшие соснами или можжевельником, пески на возвышенности, трясины у берегов рек. Они свернули с тракта и до самого вечера ехали по узкой лесной дороге. Корни елей, как змеи, изгибами лежали на дороге, а когда от нее отступали деревья, взору открывалась желтая лента чистого песка с двумя колеями, которые уходили далеко-далеко в лес. Кругом стояли стройные ели, как стрелы, оперенные для более быстрого лета. Зеленый, блестящий весенний мох покрывал их рыжевато-сизую кору. Солнце проникало в глубь леса, и лучи его пронизывали не только чащу ветвей, но и озаряли светом новые побеги. Молодые, мягкие, желто-зеленые иглы были прозрачны, как капли воды. От деревьев на молодую траву падала дивно волшебная, робкая; пугливая и мягкая тень. Казалось, она не выносит человеческого взгляда, существует только для себя и таится, прячется, когда, на нее глядят. Рафал следил за нею из-под полуопущенных ресниц.
Он, как сестра, шептал ей:
– Тень, моя тень…
Розовые, весенние шишки, казалось, плавились и таяли в солнечном тепле. Они источали душистую смолу, и аромат ее струился на землю. Буйная трава еще не успела разрастись в лесу. Почву устилали прошлогодние иглы и сухие листья с их кладбищенскими красками, но кое-где сырая дорога уже сверкала в густой тени изумрудного зеленью. Местами грунт был суше. Там, в чаще пихт, как весенние облачка, курились молодые березки. В глубине леса деревья редели, и виднелись уединенные прогалины, где спокойно дремали озерца неглубокой, стоячей воды. Опавшая с деревьев хвоя толстым слоем лежала на дне их – ярко-желтая, как янтарь. Вокруг озерец буйно разрослась зелень брусники, светло-зеленые елочки плескались в них, как гусята, а жабник со всех сторон охватывал их огненным кольцом. Неподалеку на болоте светились голубые глазки богородской травы и кустики незабудок.
Лошади плелись шаг за шагом. Колеса брички перескакивали с корня на корень или врезались в глубокий песок. Тогда бричка, монотонно поскрипывая, еле-еле подвигалась вперед. Сухой песок пересыпался по спицам, как в песочных часах. Милыми друзьями были для Рафала эти лесные дебри. Юноша чувствовал, что в них он укрылся со своей душой, стал невидимым, что они как бы приголубили его. Тоска, словно невольник на цепи, утомленный долгим гнетом ярма, шла в край, предназначенный ей судьбою, с горестью озирая места, мимо которых лежал ее путь. После плодородных сандомирских полей, где использовался каждый клочок земли вплоть до придорожных рвов, эти забытые леса, растущие на приволье, такие же, как сотни лет назад, такие же, быть может, как на заре мира, были близки его душе, больной от любви. Ему хотелось выпрыгнуть из брички, броситься на землю и остаться одному на долгие дни и долгие ночи, касаться руками только деревьев и губами – только цветов. Слушать, как ветер сонно наигрывает на ветках сосен…
Он был на грани, на пороге понимания удивительной речи этих мелких лесных озерец и деревьев, которые смотрятся в них уже много-много лет, слышал звуки их, шепот и вздох… Он отлично знал, словно сам был своим наставником, что если теперь не поймет их голоса, не уловит его своею душой, то никогда уже, никогда не услышит больше их речи… Он ехал все дальше и дальше, дивясь самому себе, тем чувствам, которые медленно сменялись в нем, живым творческим голосам мира.
Близился уже закат, когда они выехали из лесу. Перед ними открылась как бы огромная поляна, выкорчеванная в бору. Ее пересекали песчаные бугры, поросшие приземистой сосной, заросли можжевельника и возделанные поля. Вдали, на краю этой поляны, под лежащим напротив лесом, сверкали в лучах заходящего солнца огромный пруд и река, которая длинной блестящей лентой извивалась в заросшей ольхою низине. Бричка ехала по косогору, и вся широкая долина была видна оттуда как на ладони. Вдалеке, на берегу пруда, в чаще деревьев белел помещичий дом.
– Вот она, паныч, Выгнанка, – проговорил Винцентий, обернувшись к нему на козлах. – Там и живет молодой пан.
– Вот она, Выгнанка, – повторил Рафал.
Тут только он вспомнил, что вскоре встретится с братом. Рафал почти не знал его, так как брат после ссоры с отцом никогда не бывал в Тарнинах. В семье знали только, что, тяжелораненый, он был близок к смерти и что потом поселился в Выгнанке. Эти сведения, бог знает от кого, словно из-под земли добыла мать. Об этом знал и отец, но никогда ни одно слово о сыне Петре не было произнесено вслух в Тарнинах. У Рафала мелькнула вдруг мысль, что, может быть, и брат плохо его примет… Что тогда? Он не ответил на этот вопрос, но в сердце его родился ответ. Тогда остается… Краков, Варшава, Берлин…
Солнце закатилось за далекие леса, погас последний его луч. Усталые лошади еле плелись, так что кучер поминутно выражал опасения, что они опять станут. Как назло, дорога была ужасная. Непролазная топь стояла между двумя длинными призматическими камнями, выброшенными с пашни. Камни эти успели порасти густым терновником, который сейчас уже отцветал. На супесчаной почве виднелись тощие стебельки ржи и овса. Когда спустились сумерки, в отдаленной усадьбе засветились в трех окнах огоньки. У Рафала как-то странно защемило в груди. Он смотрел на эти окна, удлиненные тени которых отражались в блестящей глади пруда, и не мог оторвать от них глаз. Это была первая минута, когда он не страдал.
Лишь ночью дотащились они до берега. Дорога, изрытая весенними дождями, спустилась за плотину и потянулась между зарослями ольх, пересекая ручьи, струившиеся с водоспусков и мельничных запруд. Коняги сами находили ее в темноте. Все вокруг было залито водой и наполнено ее быстрым, манящим, волшебным шумом. Пар стоял в вечернем сумраке. Контуры деревьев, кустов, зарослей и чащ появлялись и исчезали во тьме. Выше, над гладью пруда, серебрился редкий белесый туман. Сердце у Рафала беспокойно билось. Он озирался в не успевшей еще сгуститься тьме и сердцем постигал тайну этого уголка. Впереди, на холме, все время светились сквозь чащу деревьев три окна. Миновав черную, точно литую громаду мельницы, бричка повернула в гору и остановилась перед закрытыми воротами.
Кругом не было ни живой души. Винцентий стал звать, но никто не являлся; он сам распахнул ворота. Дорога и во дворе до самого дома поднималась в гору. Бричка без грохота, без стука въехала в тень огромных деревьев, росших у крыльца, и Рафал нерешительно спрыгнул и вошел в сени. Когда он постучался в темноте, ища входа, дверь отворилась и человек высокого роста, сильно заикаясь, спросил:
– Кто т-там?
Рафал не знал, что ответить, так как это не был его брат. Наконец он спросил:
– Капитан Ольбромский дома?
– Д-д-дома… А вы кто такие будете?
– Брат.
Человек дал Рафалу дорогу, и тот вошел в дом. Перешагнув порог, он увидел брата, который вышел из соседней комнаты. Капитан Ольбромский был высок, худ и несколько сутуловат. Лицо у него было очень красивое, гладковыбритое. Длинные волосы, зачесанные назад, падали на воротник его белого сюртука. Когда он узнал Рафала, лицо его озарилось улыбкой глубокой радости, чуть ли не восторга, чуть ли не счастья. И сердце Рафала дрогнуло при виде брата, которого он смутно, как сквозь сон, помнил с детства.
Капитан прижал его к груди и без слов долго целовал в губы. Усадив, наконец, брата за стол, он еще долго, заслоняя глаза от огня свечи, в молчании смотрел на него.
– Ты один приехал? – спросил он, наконец, сдавленным голосом.
– Один.
– А мама, отец живы?
– Живы.
– И здоровы?
– Здоровы.
– А сестренки: Зофка, Ануся?
– Здоровы…
– Мама сюда не приедет ко мне за тобой?
– Нет.
– Не приедет… Но ты побудешь здесь долго, правда? Скажи, долго пробудешь?
– Да, долго.
Капитан положил руку на руку Рафала и крепко пожал ее. Затем он обратился к слуге, стоявшему у дверей:
– Михцик, позаботься о лошадях паныча да подумай об ужине.
– С-слушаю… – пробормотал Михцик, щелкнув при этом зубами так, точно хотел цапнуть что-то в воздухе, повернулся налево кругом и вышел.
Когда Рафал с братом остались одни, капитан Петр посмотрел еще в дверь вслед слуге и потом только обратился к Рафалу с вопросом:
– А отец… а батюшка… не велел ли передать мне… То есть…
– Ничего не велел! – быстро ответил Рафал и покраснел, как будто его поймали с поличным. Он был в страшном волнении, какого никогда еще не испытывал. Первый раз в жизни стоял он лицом к лицу с чем-то, что было как будто им самим, а вместе с тем – чужим, возвышенным, исполненным достоинства.
Петр повторил как эхо:
– Ничего не велел, ничего!
