Стефан Жеромский - Пепел
Проселок, на который они свернули с большой дороги, вел к лесу. Они ехали шагом через поля, окруженные бором потом опять выехали на дорогу получше, которая шла до самого Сташова. Отдохнув несколько часов, что было необходимо измученным лошадям, они тронулись дальше. Вечер застал их на краю широких пойм, среди которых, как зеркало озер, блестели пруды. Куда ни кинь глазом, – нигде ни деревушки, ни хаты. Островки леса высились тут и там над поймами, покрытыми уже цветами. На берегу реки темнели шпалеры ольх, высоких вязов, купы лиственных, или, как говорил кучер Рафала, живых деревьев. Дорога, кое-где супесчаная, кое-где болотистая, шла по опушке леса. Лошади, спотыкаясь, плелись шаг за шагом и, наконец, совсем стали. Сколько ни хлестал их кучер и кнутом и кнутовищем, сколько ни тыкал в ребра, сколько ни оглаживал и ни натягивал вожжи, – ничто не помогало. Два живых трупа свесили старые свои головищи и, уткнувшись глазами в землю, застыли невозмутимо, равнодушные ко всему, не исключая страданий, не исключая смерти.
Вид лошадей тронул Рафала. Он сошел с брички, поглядел на их понурые головы и заявил вознице, что придется тут заночевать. Кучер тотчас же достал мешок с худыми кормами, распряг лошадей и устроил им желоб в передке брички, а сам с аппетитом принялся уписывать ломоть ржаного хлеба с куском позеленевшего сыра. Рафал не был голоден. Тело его как бы перестало существовать. Пламень измученной души пожрал его. Юноша стал расхаживать по лугу, неподалеку от брички, стараясь погасить любовное безумство, затаить его в глубине сердца, которое рвалось пополам и глухо стучало в груди.
Вдали над лугами догорала заря. Угасая, она отражалась еще недолго в незнакомых водах, на побегах лозы, которые издали казались ясными лучами, на листьях верхушек высоких тополей, осокорей и вязов. Когда и она погасла, оставив по себе лишь алый отсвет, Рафал приказал кучеру набрать хвороста и разложить костер. Вскоре кверху поднялся синий султан дыма, и ядовитые язычки пламени стали лизать сухие иглы можжевельника.
В небольшом кругу огня Рафал, стоя поодаль, видел недумающими, тупыми глазами голову пристяжной, которую та свесила над пехтерем, иссохший череп с двигающимися ямами повыше глазниц. Суровый и холодный этот череп казался символом страдания, его верным образом и воплощением. Взор невольно снова обращался к потухшим глазам лошади, глазам истомленным, отжившим свое, но таким глубокомысленным, таким мучительно красноречивым, что в их выражении заключался как бы целый мир, альфа и омега жизни. Эти жалкие глаза, против воли смотревшие на пламя костра, которое обжигало и разъедало их, как бы говорили, и тонким чутьем страдальца Рафал уловил в темноте их вздох:
«О вечный сон, вечный сон!
На границе тихого леса и лугов, напоенных влагой, на обильных травах, пахнущих днем и ночью, вечный сон…
О благодатный отдых для натруженных костей!
В священной ночной тишине – на росе, которая падает с неба, в полдень – на солнце, которое все тленное сжигает и обращает в прах, под проливными дождями, которые, неутомимо трудясь, обмывают останки.
О пух мягких трав, который принесет весенний ветер! Цветы, которые родятся из нас… Благословенные семена, которыми оплодотворят наш прах птицы и мотыльки…
В стеблях и в тканях злаков будет наша кровь и наше тело.
О благоуханная наша семья, братья и сестры! Полевые колокольчики, маки, васильки, луговые фиалки… О наши мертвые очи и уста… В вас будет рыдание нашей груди, в вас – биение сердца, в вас – любовный пламень наших жил…»
Рафал отошел. Согретый зноем песок еще не остыл. Юноша с наслаждением погружал в него ноги, и торфянистая земля под слоем песка глухо стонала. Вдали квакали лягушки. Хор их творил сонную, убаюкивающую мелодию. По временам из глубины ее слышался протяжный, глухой, чуждый звук. Глазам невольно представлялся далекий ландшафт. Из болот поднималась огромная голова, затянутая аиром, кувшинками, лягушачьей икрой, опутанная водорослями, она обращала к звездам, мерцавшим в небе, прозрачные, светлые глаза. Чудилось, будто ленивым движением она поднимает перепончатую лапу и подносит к губам дудочку, вырезанную из молодой ивовой ветки, родившейся прошлой ночью. Липкие лягушачьи пальцы пробегают по дырочкам дудки, и во влажную даль летит припев лягушачьего хора. Летит, блуждает, теряется в высоких деревьях…
Неподалеку темнел бор. Недвижимый, безжизненный, безмолвно стоял он, втягивая с лугов в свои недра и засасывая густую тьму. Издалека, откуда-то из-за заречных холмов, давно поглощенных тьмою, доносился по временам громкий лай собак. Иногда же над всем воцарялась тишина, нарушаемая лишь сухим треском горящей хвои да жужжанием невидимого комара. Время от времени лошадь хрустнет погромче или фыркнет нарочно, чтобы сдуть сечку и достать поскорее губами редкие зерна овса. От далеких тополей, с зеркала воды, из ракитника, ивняка, аира долетело легкое дуновение, влажный ветерок, пропитанный живительным ароматом, пронесся по сухой прогалине, пробудил лесной шум, темный шум, густой от жирной смолы, тяжелый, душный и ленивый. Но через минуту он улетел с сухих песков, и снова неуловимым приливом вернулась на прежнее место тишина.
Рафал вытащил другой мешок с овсом и сечкой, бросил его на бричку и лег на спину. Он глядел в небо широко открытыми глазами. Юноша чувствовал еще онемение и бессилие, оставшиеся после болезни. В ночной темноте звезды сыпали с себя лучезарную пыль, серебристый посев света. Белые волны пара, туманные облака, не сгустившиеся еще в тучи, тихо и сонно плыли между звездами. Молочно-белые контуры их бледно светились в звездном сиянии, чтобы, проплыв в бездну, рассеяться неуловимо для глаз, стать небом.
Ночь была душная. Изредка сверкали быстрые и беззвучные сухие зарницы, которые народ зовет вестниками погоды. После них оставались только красивые голубые призраки фиолетовых лесов, деревень, засыпающих между садами, зеленых полей. Взор и мысль пронизывали непроглядную тьму ночи, тщетно ища мгновенные эти виденья.
Кучер заснул как убитый у догоравшего костра.
Когда Рафал лежал без движения и рад был, что ничего не слышит, что даже не знает, где он и что с ним, из недалекой купы ольх донесся вдруг звук. Один, за ним другой, третий… Рафал вскочил и присел. Он слушал песню соловья, лобзал ее с веселою улыбкой, прижимал к сердцу каждым фибром своей души, всем своим существом. Мало-помалу эти металлические простые звуки, такие легкие, будто они рождались от прикосновения к струнам цитры цветистого павлиньего пера, проникли в его душу, пронзили ее насквозь, как острый кремень пронзает водную глубь. Он услышал слова… Слова нематериальные, нежные, ласковые имена, благоговейные прикосновения, поцелуи, которые душа дарит душе среди земных поклонов и дыма благовонных курений. Новые слова, о которых не знаешь, что они выражают, – любовь ли, иль ненависть, сострадание ли, иль презрение и осуждение. Он услышал всю историю своей любви в этом дивном посвисте, летящем, как брильянтовая стрела, в светлую синеву, к самому зениту, в переливах, с тоскою возвращающихся вспять, как возвращается в ярмо невольник с согбенною спиною, исполосованной кнутом надсмотрщика, – в высоких одиноких тонах, исполненных силы и гордости, в вольной песне, шальной от восторга, самой могучей на земле, неизъяснимой. По временам ему чудилось, будто это в нем самом, ему самому поют эти непостижимые золотые струны, будто это он сам извлекает из них онемевшими пальцами этот крик души, протяжный и долгий, падающий, словно подстреленная птица, где-то на грани страданий. Он услышал в нем имя любимой, узнал, какие у нее волосы и глаза. Он положил усталую голову на ее грудь, трепещущую от рыданий, прижал уста к ее щекам, к мокрым ресницам, соленым от слез, которые она лила всю ночь напролет.
Первому соловью, который начал эту песню, ответил издалека второй, второму – третий… К этому трио присоединился четвертый, слившись с ними в неизъяснимом аккорде. Он пел далеко, в прибрежных зарослях.
Это были как бы дозоры, как бы сторожевые отряды чувств, ночные певцы, поджидающие одинокой любви, которая заблудится, проходя той стороной.
Как только начало светать, Рафал разбудил Бинцентия и поехал дальше. Отдохнувшие и накормленные лошади бежали резвей. По правую и левую сторону виднелись деревни и фольварки, выжженные два года назад дотла. На широких черных участках выжженной земли все еще не могла пробиться трава. Валялись груды обгорелых бревен и обугленных стропил. Кругом виднелись разверстые пасти окон, сорванные с петель двери, ставни, болтавшиеся на единственном крюке, потолки, нависшие над обрушившимися стенами, полуразвалившиеся дымовые трубы и остовы печей, засыпанные сухим пеплом. Кое-где на пепелищах поднимались домики, риги, хлевы. Кое-где новый помещичий дом высился между обгорелыми липами, которые, словно черные факелы, бросались в глаза среди зеленых полей. Большая часть деревушек оставалась еще в запустении, погорельцы ютились в шалашах.
