В. Белов - РАЗДУМЬЯ НА РОДИНЕ
Я вовсе не против хорошего планирования. Но почему же обязательно надо планировать заведомое сокращение населенных пунктов, то бишь нечерноземных деревень? Или водный дефицит на Волге? Может быть, все же лучше планировать сохранение, а не исчезновение этих деревень?
Немало надо труда, чтобы выключить из оборота участок веками окультуриваемой земли. За моей баней раскинулось древнейшее поле, гумусный черноземный слой его достигает в иных местах пятидесяти сантиметров, в других он не менее пятнадцати сантиметров (далее идет глина). Это поле, обрабатываемое когда-то двадцатью тремя семьями нашей деревни, теперь запущено, половина его глубоко взрыта тракторами и автомобилями. Сколько навозу было уложено моими предками в это поле! Чернозем этот был буквально создан руками здешних крестьян. Такие поля в дальних бригадах почему-то теперь заброшены и быстро зарастают ольхой, ивой, березняком. Наш колхоз «Северная деревня» еще в 1950 году имел шестьсот гектаров пашни и 1190 гектаров превосходных покосов. Нынче на этой же территории размещена одна четвертая бригада колхоза «Родина», и пашни у нее столько, что стыдно и говорить. Все остальное заросло кустарником, закочкарено, искорежено гусеницами. (На лугу, где дважды прошел гусеничный трактор, начисто разрушается дерновая структура, косить там становится либо нечего, либо просто нельзя из-за неровностей). Несомненно, что в ближайшие годы, если не принять срочных мер, выключатся из оборота и эти оставшиеся гектары, так как кое-кто уже подумывает о ликвидации не только четвертой, но и пятой бригады.
Чем же объяснить живучесть такого «подумывания»? Я долго, может уже несколько лет, пытаюсь разгадать эту загадку. Главная причина, разумеется, в бюрократизме, как известно всегда снижающем личную ответственность, позволяющем укрыться за инструкцию, за рекомендацию сверху и т. д. Бюрократу как воздух необходимы все эти перестройки, централизации и концентрации, без них он просто задыхается, без них ему просто нечего делать. Телефонное руководство всегда оставляет возможность положить трубку. По телефону тебя не будут держать за пуговицу, не смогут поглядеть тебе прямо в глаза, не заметят, если ты покраснеешь. Можно и в сенокос спать до восьми утра…
С другой стороны, хорошему творческому руководителю нет никакого смысла в сокращении населенных пунктов, бригад, ферм и посевных площадей. Смысл его руководства как раз и состоит в том, чтобы деревень и колхозников было если не больше, то уж во всяком случае не меньше, ферм и коров прибавлялось ежегодно. Ведь если всего этого будет больше, то и пашен, и покосов, и пастбищ, и домов потребуется больше. Сокращать ему все это, даже во имя концентрации, не только совершенно ни к чему, но даже вредно. У бюрократа формула: «люди существуют для планов и посевных площадей», у творческого руководителя наоборот: планы и посевные площади существуют для людей. В этой разнице между бюрократом и творческим человеком заключены многие беды нашего сельского хозяйства.
Но бюрократическая формула «люди для планов» людей не всегда устраивает, они живут по своим житейским законам. Вот почему у бюрократа никогда ничего не получается. Он агитирует переезжать на центральную усадьбу, а уезжают вообще из колхоза; он стеной стоит за концентрацию, а получается одна ликвидация; он же обеими руками за химизацию, а выходит…
Поглядим, что у него выходит с той же химизацией сельского хозяйства. Если взять крупного бюрократа, планирующего внедрение химизации, то он никогда не признает себя виновным в плохой отдаче государственных средств, потраченных на строительство грандиозных азотно-туковых и прочих заводов. Ведомство всегда защитит своего работника от любых обвинений. «Мы вам построили завод, остальное не наше дело», — говорят строители. «Мы вам даем удобрение, но за дальнейшее не ответчики», — говорят химики. «Мы вам доставили туки, чего ж еще требуется от нас?» — так заявляют железнодорожники.
И никто из них, ни один не возьмет на себя ответственность за урожай в 10–12 центнеров с гектара. Район приказывает колхозам в определенные сроки вывезти удобрения на сельские склады. А есть ли они, эти склады? Готов ли колхоз принять и использовать химические удобрения? Имеются ли у него химлаборатории и настоящие специалисты, составлены ли почвенные карты, какова контурность, припасены ли машины для внесения удобрений? Все эти вопросы не интересуют ведомственных руководителей, каждый отвечает только за свой определенный участок. Помню, я несколько лет ходил за грибами мимо шести мешков дорогостоящей нитрофоски, брошенных прямона дорогу. Они растаяли, выжигая вокруг себя все до последней былинки. Другие мешки растаяли на берегу речки. Многие тонны калийных удобрений уходят. под колеса буксующих грузовиков, смываются вешними водами.
Самое, однако ж, интересное в том, что такая «химизация» начисто освободила руководителей от вывозки на поля местных удобрений. Содержание скота без подстилки привело к тому, что навоз либо выветривается, либо уносится дождевыми водами в речку, отравляя питьевые источники. Очевиден двойной вред — отравление вод и порча ценнейших органических удобрений. Вспомним, однако, что русский крестьянин испокон веку ценил «навозную» продуктивность коровы не меньше, чем ее молочную продуктивность. Коров держали в той же степени для получения навоза, как и для получения молока. Весной в Вологде и в наше время машина навоза стоит 20–25 рублей, а в деревнях у меня на родине не знают, куда его деть. Все вокруг завалено навозом: около бывшего телятника многолетние кучи уже обросли крапивой, около фермы тоже. В котлованах с жидкой консистенцией, которая отгребается от стойл и смывается шлангом, едва не утонули однажды двое отпускников… Быка однажды вытаскивали из навоза всем миром. Не знают, как быть с навозом и в личных хозяйствах. Одна из моих знакомых старушек решила избавиться от коровы, поскольку навоз ни от хлева, ни из хлева никто не вывозит. Соседи мои таскали навоз в заброшенную картофельную яму (как раз напротив моих окон), но яма наполнилась, и теперь над ней целая навозная гора. Весной вместе с водой ценнейшее удобрение потечет в речку и в озеро, откуда люди берут питьевую воду. Кишечные и прочие заболевания не волнуют ни районную, ни областную санэпидстанцию, куда я года два назад привез бутылку с такой водой. Увы, дело с навозом за два этих года не сдвинулось. Не лучше обращаются с навозом и на больших комплексах, как молочных, так и откормочных: их проектанты до сих пор не могут придумать надежную добротную систему для сбора и утилизации фекалиев. Хозяйства предпочитают сбрасывать навозную жижу в реки. Спрашивается, зачем тратить такие баснословные средства на строительство азотно-туковых и прочих заводов, на дорогостоящие перевозки, если мы не используем даже навоз — это самое легкодоступное и самое прекрасное удобрение? Ведь в соединении с торфом оно дает возможность обходиться вообще без минеральных удобрений.
Ни один хлебороб ни в одной стране не будет сплавлять драгоценную жижу в реку, он подберет и использует каждый коровий шлепок. Как это ни парадоксально, из этих блинов-шлепков у хорошего хозяина и получаются блины уже другого сорта. Так уж устроено в природе, и для нормального нравственно здорового слуха в звуках этих шлепков нет ничего дурного. Наоборот, у бюрократа-пижона эти шлепки вызывают тошноту или раздражение. Голубая мечта бюрократа — вывести такую породу коров, которые производили бы одно молоко, без всяких шлепков…
Всем нам надо понять наконец, что сельскохозяйственное производство принципиально отличается от промышленного. Замкнутые, строго индивидуальные, до предела специализированные системы здесь либо совсем невозможны, либо дают малокачественную продукцию. Конвейером и потоком, разумеется, не стоит пренебрегать. Но как разумно, как архиосторожно надо ими пользоваться! Пример: стоило объединить несколько молочных стад в одно, как продуктивность сразу снизилась. Когда переходят на беспастбищное содержание (а большие комплексы предусматривают именно такое содержание), то немедленно увеличивается яловость, растет число выкидышей.
Примеров, связанных с неожиданными опасностями интенсификации, можно привести множество. Причем не только в животноводстве, но и в производстве зерна. Можно, конечно, поднять урожайность до 60–70 центнеров, как в Англии. Но, извините, я был в Англии и до сих пор чувствую вкус лондонского хлеба. Вернее было бы сказать, отсутствие всякого вкуса: жуешь, словно резину. Поэтому еще неизвестно, что лучше: 70 центнеров с гектара такого зерна или 20–30 другого, хлеб из которого имеет вкус, аромат, свои витамины и какие-то таинственные для меня микроэлементы. То же самое можно сказать о говядине, о капусте, о яйце, о свинине. Картофель, например, выращивают и продают очень крупный, но есть его можно лишь при очень хорошем аппетите.
