Нодар Думбадзе - Я, Бабушка, Илико и Илларион
Но, поскольку у меня, кроме моей деревни, бабушки, Илико и Иллариона, на свете нет никого и ничего, приходится мириться с положением и ехать к ним…
И вот я уже шагаю по извилистой тропинке, ведущей к нашему селу. Земля, трава, все вокруг мокро от недавнего дождя. Я сам промок до ниточки, ноги скользят по грязи. Тропинка круто взбирается в гору. Я ускоряю шаги, почти бегом преодолеваю подъем — и вдруг передо мною как на ладони открывается мое село. У меня слабеют колени, к горлу подступает соленый комок, и я присаживаюсь на камень. Я сижу долго, глотаю слезы и жду… Наконец из дома выходит бабушка. Она еще больше сгорбилась, но походка у нее по-прежнему бодрая. Я вскакиваю с места, хватаю свой пустой чемоданчик и с криком "бабушка-а-а! " мчусь вниз, под гору. Еще минута, и мы обнимаемся. Первой заговаривает бабушка:
— Жив, сыночек?
— Мертвый, но не признается! — язвит появившийся словно из-под земли Илларион.
— Небось проголодался, сыночек? — спрашивает бабушка.
— Ничего, я его за лето откормлю… Вместе с моей Серапионой… — говорит Илико, весело потирая руки.
— Ну, расскажи, что нового в Тбилиси? Что молчишь, как на экзамене? — спрашивает меня Илларион и, не дожидаясь ответа, обращается к бабушке: — Какое вино принести, Ольга?
— Bce,. — отвечает бабушка.
— Чем у тебя полон чемодан, не свинцом ли? скалит зубы Илико, легко подбрасывая мой чемодан.
— Книги, наверное, привез! — ухмыляется Илларион.
— Никаких книг!. — восклицает бабушка. — Хватит с него занятий! Теперь он должен отдохнуть! Видите, на кого он стал похож? Кожа да кости!
— Да, да, конечно, ты права, Ольга! — хихикает Илико. — Бедный ребенок! Ну разве можно так истязать себя!
— Вы бы взглянули на его библиотеку! — говорит Илларион. Когда входишь в его комнату, то на голову падает сперва книга, затем — кирпич. Все деньги, которые ему посылает бедная Ольга, он тратит на книги!
— Сыночек! — сокрушается бабушка. — Губишь себя? Голодаешь? На кой черт сдались тебе эти книги? Лучше ешь на эти деньги, а то перестану посылать!
— Илларион Шеварднадзе, хватит тебе мутить воду! — пугаюсь я.
— Мы ведь о тебе заботимся! Учиться, конечно, нужно, но нельзя забывать и о здоровье! — говорит Илико.
— Бабушка, накрывай, ради бога, скорей на стол может, заткнутся эти вредные старики! — кричу я.
— Сейчас, сейчас, сыночек!
Спустя несколько минут мы сидим за столом и с аппетитом уплетаем вкусный обед.
— Можно к вам? — раздается с балкона.
— Пожалуйста. Кто это?
В комнату входит счастливая, смущенная, зардевшаяся Мери. На ней новое, красивое платье.
— Бабушка, одолжите, пожалуйста, сито… Здравствуй, Зурико!
— Здравствуй, Мери! — говорю я и встаю из-за стола.
— Вот оно висит за дверью, возьми, детка, — показывает бабушка.
— Садись, Мери!
— Нет, спешу!
— Проводи девушку! — говорит мне Илико.
— Что вы, не нужно! — отказывается Мери.
— Это смотря кому как! — улыбается Илларион.
Мери, забыв про сито, быстро прощается и уходит, Я иду за ней. Бабушка, Илико и Илларион выходят на балкон.
Я догоняю Мери. Мы молча шагаем по дороге и чувствуем на себе ласкающий взгляд четырех глаз…
…На третий или четвертый день после моего приезда к нам во двор зашел Илико.
— Прохвост! Где ты? — позвал он.
— Чего тебе? — откликнулась бабушка.
Я лежал на тахте и отдыхал.
— С просьбой я, дорогая Ольга! Затеял я перекопать землю в винограднике, да вижу, не справиться одному… Одолжи на пару дней твоего прохвоста, пока его паралич не разбил от безделья!
— Паралич тебе на язык! Нет, брат, мой Зурико уже не тот Зурикела, которого можно было гонять то туда, то сюда! Он теперь студент!
— Укутай ему ноги! Одень потеплее! Подумаешь, студент! Я за него беспокоюсь, чтоб не заржавел, а то — мне чихать!
— Что ты пристал ко мне, Илико?
— Болван! Вино пить любишь? Для тебя же стараюсь, неблагодарный.
— Мне работать запрещено! Правительство направило меня сюда отдыхать, понятно? Увидит кто-нибудь меня за работой, проговорится в городе — будет скандал!
— Не волнуйся, надену на тебя такой парик — сам черт не узнает!
Пришлось согласиться. Весь день я, Илико и Илларион работали, не разгибая спины.
— Завтра явиться чуть свет! — приказал Илико. Мы кивнули головой и поплелись домой. Шли молча.
— Нет, брат, так дело не пойдет! — вдруг заявил Илларион, надо придумать что-то, иначе этот проклятый виноградник доконает нас!
— Доконает! — согласился я Там работы хватит на сто лет!
— Ну вот и придумай что-нибудь, ты ведь теперь образованный человек!
— Что я могу придумать? Провести Илико не так-то просто…
— Да, это верно…
Я допоздна засиделся у Иллариона. Мы с наслаждением тянули охлажденное вино из маленького кувшинчика и ломали голову — как увильнуть от тяжелого труда в винограднике Илико.
— Этот кувшинчик я нашел в земле, — сказал Илларион,. наполняя стаканы, — чуть не ошалел от радости: думал — клад!
— И что же?
— Ничего… Кувшинчик был полон обыкновенной земли…
— В старые времена люди с погибающего корабля бросали в море закупоренные бутылки или кувшины с письмами, — сказал я.
— Потом?
— Потом кто-нибудь находил бутылку, извлекал письмо и узнавал про судьбу тех людей…
— Что ты сказал?! — воскликнул вдруг просиявший Илларион. — Письмо?! В запечатанном кувшине, да?
— Что с тобой, Илларион?
Илларион вскочил, опрокинул стол, обнял меня, расцеловал, потом начал носиться по комнате, хохоча и потирая руки:
— Ну, погоди, Илико Чигогидзе! Погоди! Сыграю я с тобой шутку, какой свет еще не видал! Письмо, да? Такое письмо напишу — за все расквитаюсь!
Я изумленно глядел на ошалевшего Иллариона, не понимая, что с ним происходит. А он выбежал в другую комнату, вынес листок бумаги, чернильницу с ручкой и, положив их на стол, крикнул:
— Садись, Зурикела! Садись и пиши! Нет, сперва изомни бумагу!
— Илларион!
— Мни, мни!.. Вот так! Теперь расправь!.. Так!.. Теперь пиши! Илларион закурил папиросу, прислонился к стене, закрыл глаза и начал диктовать:
— «Я, Леварсий Чигогидзе, пишу это письмо перед своей смертью. Прожил я жизнь без радости. В последнем куске хлеба себе отказывал, копил копейку про черный день. Подорвал свое здоровье. Вот и умираю теперь. Одно утешение — не пропали даром мои труды. У яблони, под большим камнем, зарыл я кувшин с золотом. Настанет время, найдет его мой мальчик. А может, и не найдет. На все божья воля. Да хранит господь моеro Илико. Аминь».
Я разгадал дьявольский план Иллариона, но тут же усомнился:
— А он поверит письму? Почему, скажет, он зарыл его в землю? Не проще ли было передать прямо мне?
— Не мог он сделать этого! Ведь бедный Леварсий скончался, когда Илико не было и года!
— Хорошо, но почему он не сказал жене?
— Потому что Какано умерла еще раньше от родов.
— Тогда все в порядке! Обязательно клюнет! Мы сложили письмо трубочкой, обмотали тряпкой, брызнули водой и засунули в кувшинчик. Потом тщательно закупорили его и вышли из комнаты…
…На другое утро точно в назначенный срок мы были в винограднике. Илико дал нам по стаканчику водки и по кислому помидору с куском холодного мчади, и мы принялись за работу.
Солнце уже стояло высоко, а Илико и не думал устраивать перекур. Я стал с беспокойством поглядывать на Иллариона — не сорвется ли наша затея, — как вдруг заступ Илико издал подозрительный звон. Илико чертыхнулся, поднял заступ, осмотрел его и продолжал копать. Раздался треск разбитого сосуда. Илико опустился на одно колена и стал ощупывать землю.
Сначала он осторожно извлек горлышка, потом весь разбитый кувшинчик и удивленно посмотрел на нас.
— Что это? — спросил еще более удивленный Илларион. Илико не ответил. Он быстро вынул из кувшинчика тряпку и дрожащими руками развернул письмо.
— Дай-ка прочту! — сказал я.
— Отстань, я сам умею читать! — огрызнулся он и начал: — «Я, Леварсий Чигогидзе, пишу это письмо перед своей смертью. Прожил я жизнь без радости. В последнем куске хлеба себе отказывал, копил копейку про черный день. Подорвал свое здоровье. Вот и умираю теперь. Одно утешение — не пропали даром мои труды, У яблони, под большим камнем…»
Илико задрожал всем телом, поперхнулся, закашлялся.
— Ну, чего ты стал? Читай дальше!
Побледневший Илико проглотил слюну и дико взглянул на Иллариона.
— Да скажи же, что там написано!
Я протянул к письму руку, но Илико резко оттолкнул ее, поднес бумагу к глазам и прохрипел: — «Под яблоней, где лежит большой голыш… Сидел я днем и ночью… Так и прошла моя жизнь… Да хранит господь моего Илико… Аминь…»
