Надежда Тэффи - НОСТАЛЬГИЯ

По прибытии в Новороссийск забыли и об этом…

19

Началась дамская трудовая повинность.

Созвали пассажиров чистить силой отобранную с баржи свежую рыбу (та самая добыча, за которую призвал нас к ответу французский пароход).

Соорудили на палубе столы из опрокинутых че­рез козлы досок, раздали ножи, соль, и закипела работа.

Я благополучно вылезла на палубу, когда все ме­ста у столов были уже заняты. Хотела было дать несколько советов нашим хозяйкам (тот, кто не умеет работать, всегда очень охотно советует), но запах и вид рыбьих внутренностей заставили меня благоразумно уйти вниз.

По дороге встретила «извините, Беркина».

— Как поживаете? — радостно приветствовал он

меня. И вдруг, понизив голос и совершенно изменив выражение лица, проговорил быстро:

— Слышали? Измена!

Оглянулся по сторонам и еще тише сказал:

—  Капитан — изменник. Ведет нас в Севастополь,

чтобы передать с рук в руки большевикам.

—  Что за вздор? Откуда вы это взяли?

—  Один пассажир подслушал радио. Молчите!

Ни слова! Ни слова, но подготовляйте своих зна­

комых.

Он снова оглянулся, прижал палец к губам и скрылся.

Я поднялась наверх и разыскала мичмана, заве­дующего нашей радиостанцией.

—  Скажите, действует наш аппарат?

—  Нет, еще не наладили. Надеюсь, к завтрему

поправим.

—  А скажите, вы уверены, что в Севастополе

большевиков нет?

—  Ну, кто же может поручиться. Вестей получить

неоткуда. И ни одного встречного судна до сих пор

не было. Впрочем, мы примем все меры, чтобы пред­

варительно разузнать. Хотите посмотреть радиоап­

парат?

Эх, Беркин, Беркин! «Извините, Беркин»! И отку­да у вас все это берется!

Между тем внизу начали раздавать обед: суп из рыбы и рис с корнбифом.

Пассажиры с тарелками, судками, плошками и ложками выстроились двумя длинными хвостами в очереди.

У меня не было ни плошки, ни ложки, и где раз­добыть это добро, я совершенно не знала. Какая-то добрая душа пожертвовала мне крышку от жестяно­го чайника.

— Вам туда рису положат.

Ладно. А вот ложка… Пошла в кухню. В кухне два китайца — повар с помощником. Ни один ничего не понимает.

—  Есть у вас ложка? Ложка? Понимаете? Ложка?

—  Тасаталосака? — спросил повар.

—  Ну да, да —ложка! Дайте мне ложку!

—  Тасаталосака,—спокойно повторил помощник,

и оба занялись своим делом, не обращая на меня

внимания.

— Я вам верну ее. Понимаете? Я вам заплачу.

Я показала им деньги.

И вдруг, откуда ни возьмись, налетела на меня серой бурей щучьего вида девица.

—   Подкупать! — завизжала она.—Подкупать

деньгами пароходных служащих! Получать приви­

легии, которых нет у неимущих!

—   Чего вы кричите? — оторопела я.— Мне просто

ложка нужна. Пусть даром дают, если не хотят по­

лучить на чай, я не в претензии.

При слове «на чай» с девицей сделались конвуль­сии.

— Здесь нет ни бар, ни чаев, ни денег. Здесь все

работают и все получают одинаковый паек. Я виде­

ла, как вы хотели давать деньги, чтобы получать

преимущества. Я могу засвидетельствовать, что ви­

дела и слышала. Я иду к капитану и расскажу ему

все.

Она быстро повернулась и вылетела из кухни.

Итак, значит, я — гнусный преступник, и вдоба­вок, несмотря на все свои душевные подлости, ли­шенный ложки.

Уныло пошла я на палубу. По дороге встречаю одного из наших судовых командиров.

— Что, вы уже пообедали? — спрашивает он бо­

дро.

Я безнадежно махнула рукой.

—   Ни плошки, ни ложки, и вдобавок на меня же

еще жалуются капитану.

—   Что за ерунда? — удивился офицер.—Идите

к себе в каюту. Я сейчас пришлю вам обед.

И через десять минут я царственно сидела на ска­меечке в ванной комнате, поджав по-турецки ноги, и на коленях у меня была тарелка с рисом и корнби-фом, и в рис воткнуты ложка и вилка. Вот как возве­личила меня судьба!

Поздно вечером, когда я уже улеглась на свою беженскую котиковую шубку, дверь в каютку рас­пахнулась и в мутном свете коридора обрисовалась фигура щучьей девицы.

—   Вы не спите? — спросила фигура.

—   Нет еще.

—   У вас в багаже, кажется, есть гитара?

—   Да. А что?

Я была сонная и испугалась. Вдруг она побежит

жаловаться капитану, что я вожу с собой музы­кальные инструменты, «когда народ голодает».

Ну, думаю, все равно. Пусть выбрасывают в воду мое белье и платье. Гитары не отдам.

— Будьте любезны,—холодно говорит щучья де­

вица,—дать свою гитару. Она нужна в лазаретном

отделении, где есть больной элемент.

В первый раз слышу, чтобы больных лечили гитарами!

—   Нет,—так же холодно ответила я.—Я вам

своей гитары не дам. Кроме того, она с багажом

в трюме, и вряд ли будут выворачивать весь груз

для ваших выдумок.

—   Если вы так относитесь к своему гражданскому

долгу,—истерически задохнулась девица,—то мы

еще увидим!..

Как она мне, однако, надоела! Отдать мою лю­бимицу, мою певучую радость, мою гитару в эти ры­бьи плавники!

«Больной элемент», наверное, подтянул бы колки и затренькал:

Вы-ыйду-ль я на ре-еченьку, Выйду-ль я на бы-ыструю…

Ужас какой!

Я так люблю ее, мою «подругу семиструнную»…

С самого детства знаю я над собой эту власть струн.

Помню, как первый раз ребенком услышала я в балете в Мариинском театре «Соло на арфе» Ца-беля. Я была так потрясена, что, вернувшись домой, ушла одна в гостиную, обняла жесткую диванную подушку с вышитой бисерной собачкой и плакала, до боли прижимаясь лицом к бисерным лапам. Я ведь не могла рассказать о неизъяснимом восторге, о блаженной струнной тоске, первый раз зазвенев­шей для меня в земной моей жизни.

Звук струнный — это почти первая музыкальная радость человечества. Самая первая, конечно, сви­рель — у народов пастушеских. Но в первой молит­ве, в первом храме всегда торжественно и вдохно­венно пели струны…

Короткие арфы в руках у жриц Ассирии, у египтянок…

«Начальнику хора. На струнных орудиях. На

осьмиструнном. Псалом Давида…» |

Потом лиры, лютни и, наконец, гитара. Пятна-| дцатый, шестнадцатый, семнадцатый века — все зве4 нит, все поет и плачет гитарными струнами. Минне­зингеры, менестрели, бродячие поэты-музыканты разносят в песнях чары любви и колдовство черной книги «Гримуара». И вся поэзия средневековой жизни идет в сердца через струны.

В дни самого мрачного средневековья, когда ти­хие затворники, пряча мысль свою, как тайную лам­паду в темных кельях монастырей, в исступленных муках души искали великий разум у жизни и за эту муку свою сгорали на кострах инквизиции,—тогда о радостях земли знали только песни, и несли их певцы-поэты с гитарами в руках.

В России гитара была хороша только у цыган. Русский человек относился к ней, как к балалайке: уныло подбирал лады и тренькал:

Выйду ль я на реченьку…

Цыгане «мотивчика» не тренькают. Они умеют перебирать струны говорком, давать вспышки, вскрики и сразу гасить бурный аккорд ласковой, но властной ладонью.

У каждого своя манера дотронуться до струны. И каждому она отвечает иначе. И у нее бывают свои настроения, и не всегда одинаково отзовется она даже на привычное ей касание.

«Более сырой, более сухой воздух»,—скажут мне.

Может быть. Но разве наши собственные на­строения не зависят в большой мере от «сухости» окружающей среды?

Старая, пожелтевшая гитара, с декой тонкой и звонкой,—сколько в ней накоплено звуков, сколько эманации от песенно касавшихся пальцев; такая ги­тара—дотроньтесь до нее! —сама поет, и всегда в ней найдется струна, настроенная созвучно какой-то вашей струне, которая ответит странным физиче­ским тоскливо-страстным ощущением в груди, в том месте, где древние предполагали душу…

* * *-

Я не могла отдать свою гитару щучьей девице для увеселения «больного элемента».

20

Утром ко мне зашел Смольянинов. Он был чем-то вроде администратора на нашем корабле. В про­шлой своей жизни — как будто сотрудником «Нового времени». В точности не знаю.

—  Знаете,— сказал он мне,— кое-кто из пассажи­

ров выражает неудовольствие, что вы вчера рыбу

не чистили. Говорят, что вы на привилегированном

положении и не желаете работать. Нужно, чтоб вы

как-нибудь проявили свою готовность.

—  Ну что ж, я готова проявить готовность.

—  Прямо не знаю, что для вас придумать… Не

палубу же вас заставить мыть.

- А-ах!

Мыть палубу! Розовая мечта моей молодости!

Еще в детстве видела я, как матрос лил воду из большого шланга, а другой тер палубу жесткой, ко­со срезанной щеткой на длинной палке. Мне подума­лось тогда, что веселее ничего быть не может. С тех пор я узнала, что есть многое повеселее, но эти бы­стрые крепкие брызги бьющей по белым доскам струи, твердая, невиданная щетка, бодрая делови­тость матросов — тот, кто тер щеткой, приговари­вал : «гэп! гэп !» — осталось чудесной, радостной кар­тиной в долгой памяти.