Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Алесь шевельнул головою. Тень тоже шевельнула ею. Сияющий нимб покатился за ней. Он переливался, этот ареол, дымный и радужный, как росное солнце.
— Подготовиться, — сказал, светло улыбаясь, Мишка. — Смелее, князь.
Загорский стал смотреть на Франса. Раубич в странном повороте стоял напротив него. И еще Алесь видел пистолет. Тоже так видел, как не видел никогда.
Радужные деревья сияли за ним. Загорский поднял голову и начал смотреть вверх, но не выдержал и опять опустил глаза: «Ну, быстрее стреляй!»
В руке у Раубича плеснулось белое... Раздался удар грома.
Алесь покачнулся. Потом увидел, что на левом плече слегка дымится сорочка: маленький коричневый след, будто прижгли.
И тогда, понимая, что Франс промахнулся, Алесь вздохнул.
Он увидел, что лицо Ходанского искривилось, словно Илья клял Франса. В результате они теперь не сомневались.
Кто-то всунул Алесю в руку пистолет. Тот недоуменно взглянул на него, потом на Раубича, который стоял очень прямо, всей грудью на него, и очень бледный.
— Смотри теперь, — предупредил Выбицкий.
Мстислав смотрел на Алеся с тревогой, словно понимал.
— Ничего, брат, — обратился к Франсу Якубович. — Ты... смелее. Это не страшно.
Они отошли. Франс скосил было глаза, не понимая, почему это они оставляют его в одиночестве. Потом вздохнул и начал смотреть на Алеся.
Нестерпимо было продлевать его страшное ожидание. И Алесь, не ожидая взмаха платка, поднял вверх тяжелый пистолет, дождался, пока клочок дыма поплывет над его головой, и отбросил оружие в сторону. И увидел лицо Франса. Боже мой, этому лицу, казалось, подарили солнце.
Гусар и Ходанский, которые не ожидали выстрела и смотрели на Мстислава, бросили взор на Франса и подумали, что Загорский в свою очередь промахнулся.
— Наш! — закричал Илья. — Наш выстрел!
Бросился к Раубичу со вторым пистолетом.
Франс, еще не понимая, стал поднимать руку. Мстислав крякнул с досады. Выбицкий с ужасом взглянул на Алеся. Все это Загорский заметил в долю секунды...
Когда он потом взглянул на Франса, тот метил ему прямо в лоб.
«Ну, вот и все, — подумал Алесь. — Он не удовлетворился».
Франс смотрел на человека, за спиною которого, в стороне, переливалось низкое солнце и голова которого трепетала над мушкой. Он не видел тела Алеся. Он не знал, что такой нимб и возле его головы, возле каждой, так как солнце низко стояло над росным лугом.
И вдруг что-то произошло. Лицо Франса содрогнулось и все словно заколотилось каждым мускулом.
Франс бросил пистолет оземь.
«Наверно, курок сломает», — еще ничего не понимая, подумал Алесь.
Раубич сделал несколько шагов от места стычки — тень его закачалась на росной серой траве, — а потом бросился к Алесю, еще на бегу протягивая руки.
— Алесь... Алесь... Алесь... Прости меня... Прости...
Якубович посмотрел на две фигуры, которые слились возле одного из плащей, и сухо обратился к Илье:
— Полагаю, наше присутствие здесь больше не понадобится. Детские игры.
Они пошли к коням. Никто не обратил внимания, как они двинулись по краю дубовой рощи.
...Когда через несколько минут со стороны тропы на Раубичи долетел яростный цокот копыт, Франс оторвался от Алеся. Губы его дрожали. Щеки были залиты слезами.
— Братец, — простонал он, — отпусти ее со мною. Я клянусь тебе, я уговорю отца... До конца, до самого конца можешь рассчитывать на меня.
XIII
Петербург просыпался. В февральском гнилом тумане куранты хрипло, словно с простуды, словно сквозь пивной кашель, заиграли «Коль славен наш Господь в Сионе».
Противный, весь в слякоти и мокром снегу, вставал над землей рассвет. Ободранные здания, серые от влаги дворцы, больные огни в окнах, мокрый, но крепкий еще лед на Неве.
Мужчина, вышедший из глухого, как гроб, подъезда, посмотрел вокруг и съежился, кутаясь в шубу: так тоскливо было вокруг.
Кучер Варфоломей подвел вороных и карету к самому крыльцу, и все-таки вышедший едва не черпанул слякоти выше галош. Рука кучера поддерживала опущенную подножку.
— Доброе утро, Варфоломей, — с заученной равнодушной вежливостью промолвил человек.
— Утро доброе, Петр Александрович, свет вы наш. Ножки прикройте. Дует. Никакое не доброе это утро. Здоровьишко ценное потеряете.
Карета двинулась. Седок улыбнулся, прикрыл ноги попоной и отпахнул занавеску со слюдяного окошка.
По улице летел то ли желтый дым, то ли туман. Доносило запахом промозглости, снега и навоза. Лицо ехавшего искривилось. Опять целый день надо ездить. Сначала к министру государственных имуществ, которому он обязан карьерой и в котором, видимо, вот-вот перестанет иметь нужду. Потом, с ним, на заседание Государственного совета. Вернее — он пока что не член совета — ждать в комнатах комиссии, пока не понадобится. Потом дела в третьем департаменте министерства. Перед этим он едва успеет пообедать. А после департамента вечер у великой княгини Елены Павловны, единственное более-менее приятное событие за весь день.
Хорошо только то, что исчез из дома. У жены мигрень. Сын опять капризничает. Он добрый, но неустойчивый и безвольный, Никс. Не взял в наследство его твердости и его ума.
Что у него самого есть ум, человек ни минуты не сомневался. Да так оно, пожалуй, и было.
Человеку было сорок пять лет, но он казался немного старше от давно привычной корректности и сдержанности.
У него было лицо мудрой престарелой черепахи. Было что-то такое в выражении глаз, хотя черты лица и не совсем соответствовали. Высокий лоб, плоско прилизанные над ним волосы, в странном сочетании с ними — кудрявые бакенбарды, мясистые большие уши.
Лицо сужалось к подбородку, но он был тяжелым. Видимо, человек знал, что он хочет. Вредили этому впечатлению лишь ирония в складке рта и усталая грусть в глазах. Брови нависали над глазами, высоко — у переносицы, низко — у висков. И нос нависал на рот; когда-то прямой, а сейчас обвисший и толстоватый на конце.
Словом, лицо важного бюрократа. Тревожили только глаза.
Ирония, грусть, усталость, ум, черствость и неуловимое веселье органически сочетались в них. Это могли быть глаза ироника, утомленного бюрократа, государственного мужа. Это были одновременно глаза верноподданного и глаза знатока мира — писателя. И самое удивительное, что так оно все и было.
Человек, ехавший в карете, был Петр Александрович Валуев, без двух месяцев управляющий Министерством внутренних дел, без девяти месяцев министр и ровно без девятнадцати
