Эрнст Юнгер - Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо
После того как я подробно изложил свои рекомендации, княгиня поднялась и позволила мне удалиться. Казалось, будто она догадывалась о чём-то большем, чем я предполагал; меня удивило, когда на моё прощание она ответила на старый придворный манер, поклонившись так, что одно колено и рука коснулись пола. Вероятно, этого жеста требовала исключительно её гордость. Поклонившись, она подняла одинокую жемчужину из колье — гладкий шар величиной с мраморную вишню, имевший потрясающую окраску. Таким образом мне было подарено украшение, о котором не мог и мечтать даже лорд Клайв.
Когда антиквар вывел меня из комнаты, я заметил, что в прихожей навели порядок. Огонь был потушен, дверь в погреб заперта, лестница и шнур от люстры исчезли, а охотники, стоявшие у камина, удалились. Комната опустела как сцена после окончания спектакля. В моей работе меня удивляют вовсе не странные встречи. Гораздо более странным мне представляется то, что на любое безумие находится сколько угодно целителей. А коль скоро наш старый мир неколебимо совершает свой путь, у меня нет оснований сомневаться в том, что устроен он по высочайшему плану.
Ночами при свете свечей я рассматриваю королевскую жемчужину, но не только она напоминает мне о туманах Престона. Примерно шесть недель спустя в мой городской дом принесли большой плоский ящик, в нём лежала бережно упакованная акварель с померанской фермой. Я повесил её на прочную красную тесьму, правда, не прямо над своим рабочим местом, а немного в стороне, над камином. Иногда я замечаю, как кто-нибудь из моих гостей внимательно смотрит на неё и, в конце концов, отворачивается, как если бы это был обман зрения. К их числу относится и друг Уолмоден, после того случая с абсцессом ставший, правда, небольшим педантом. Оттого-то я никогда не оспариваю его мнения, что эта картина — произведение художника-сумасброда. Так я могу умолчать, что в нашем прекрасном мире меня нередко привлекали диссонансы, подобно решётчатым дверям, открывающим путь к кругам высших гармоний, — равно как и о том, что опасность была малым таможенным сбором на этом пути.
Абрикос
Женева
Вскоре после того как поезд миновал Лозанну, мои глаза смежил сон. Привидевшаяся мне история одного брака сначала предстала в виде чьего-то рассказа. Однако потом — когда речь зашла о начале размолвки — все события приняли зримый облик, причём такой, что перед глазами возник какой-то яркий фрукт, начавший медленно вращаться на своей ножке. Его оттенки переливались от сочно-жёлтого до фиолетового с россыпью тёмных крапинок. В интенсивности цвета, в крапинках и их расположении глаза ясно, не нуждаясь в словах, узрели дальнейший ход событий. Чрезвычайно отчётливо была увидена не только сама история со всеми деталями, но и её тайный смысл, читавшийся как мелодия с нотных страниц.
Любопытно, что этот — пусть на самом деле печальный — образ позабавил меня, видимо, оттого, что представил человеческие отношения с необходимой или — как понял бы художник — с живописной стороны. При всём том у меня осталось впечатление, будто явление продолжалось не дольше мгновения, что промелькнуло между размыканием и смыканием век.
Первое дополнение
Касабланка
В связи с этим у меня возникло соображение о том, сколь благоприятно внезапное пробуждение для запоминания сновидческих образов. Прекрасную аналогию я нашёл сегодня возле Аин-Диаб, где бродил по пустынным равнинам в полуденные часы, охотясь на обитателей пещер. Красная потрескавшаяся почва, где сейчас в конце декабря цветут ярко-белые букеты нарциссов, усеяна большими камнями. Они состоят из похожего на туф известняка, и их можно легко переворачивать руками. Если повезёт, под этими камнями можно обнаружить крупную синюю жужелицу, которая обитает лишь в окрестностях Касабланки, если нет, там всё равно окажется множество других существ, прячущихся от палящих лучей солнца. Так, среди них я видел песочно-жёлтого геккона — узенькую пёструю змейку, свитую наподобие плетки, и крупного мавританского скорпиона.
Непременное условие — откинуть камень быстрым движением. Собравшееся под ним общество, оцепенев под внезапно хлынувшим светом, на мгновение замирает, так что его можно внимательно рассмотреть. Если же переворачивать валун медленно, оно постарается исчезнуть сквозь сотни щелей и лазеек, и единственным, что, быть может, ещё удастся застать, будет прощальная невнятная суета.
Именно в этом смысле внезапное пробуждение похоже на быстро вздёрнутый занавес. Лишь тогда впервые замечаешь, какое странное общество наносит нам ночью свой визит. Здесь идёт речь об особом способе видения, которое доступно нам лишь на мгновение, длящееся, быть может, не дольше, чем выход из состояния сна и полусознательное пребывание во мраке. Затем фигуры рассеиваются, и каждому знакомы огромные усилия, которые мы затрачиваем на припоминание той или иной детали.
В исключительных случаях человек способен сохранять этот способ зрения дольше и прибегать к нему в любое время. Этим даром обладают, скажем, картины Иеронима Босха. Возникает чувство, будто тот суетливый сброд, который нам удаётся подсмотреть, моментально исчез бы с места, стоило ему заметить, что на нём остановился человеческий взгляд. А этот взгляд проникает как бы сквозь своды комнаты.
Ещё бывают чрезвычайные ситуации, когда человек, уже проснувшись, продолжает оставаться под сводами комнаты. Происходит это главным образом тогда, когда пробуждение случается внезапно и сопровождается испугом. Мы открываем глаза и видим, что наш дом объят огнём. Мы встаём, шагаем по пылающему коридору, лестницам и в полусне выходим к дверям. Мы почти парим, ощущая невесомость, и тогда нас охватывают изумление и какая-то особая радость.
Это одно из тех редкостных состояний, пребывая в которых человек действует наподобие бесплотного духа. Образ Медеи хорошо отражает это страшное чувство. Здесь меняются местами не только бодрствование и сон, сами эмоции переставляются словно знаки в высшей математике. Смех и слёзы, вгоняющие в дрожь.
Поэты продолжают сочинять трагедии, оставаясь в неведении о стихии трагического. Их характеры подобны картинкам, намалёванным по трафарету рукой слепца.
Второе дополнение
Юберлинген
Долгое время знание о снах относили к самым разным дисциплинам, например, мантике, символике, медицине и, наконец, психологии. Попытку связать сон с физикой наш дух воспринимает как нечто странное и невероятное. И всё же он сделает здесь такие открытия, которые поразят и даже, пожалуй, ужаснут его.
Кажется, будто мир сновидений объемлет плотная капсула, или camera obscura, внутри которой изображения подчинены особым законам. Когда туда проникает свет дня или свет сознания, фигуры сначала замирают, а потом исчезают. Отношения между светлым и тёмным царствами подчиняются законам, чем-то похожим на законы фотографии. Например, мгновенная вспышка сознания нередко позволяет вспомнить сновидческие образы лучше, чем постепенное пробуждение. Резкое пробуждение от сна ночью и мысли о нём помогают вспомнить его даже утром.
Правда, такие припоминания никогда не похожи на те, что относятся к бодрствованию. Им свойственно примечательное непостоянство. Дневной свет может стереть с них краски, так что часто уже через час они становятся столь же бледными, как чистые листы бумаги или плохо фиксированные кинопленки. Тогда сон, ещё утром казавшийся таким же неотъемлемым достоянием сознания, как и любая другая вещь, к полудню уже забывается. Его краски — это краски особого, мимолетного характера, письмена из симпатических чернил, которые непостижимо исчезают и так же непостижимо проявляются.
Интересно ещё и следующее: в течение дня нередко бывает, что отдельный фрагмент сна слегка задевает нас, словно краешек одежды, за который наши чувства сразу же хотят ухватиться. Однако, как только мы начинаем размышлять, все представления тотчас же исчезают словно дым, исчезают тем быстрее, чем больше мы прилагаем усилий. В то время, когда я имел обыкновение делать заметки о снах среди ночи, я предпочитал переходить в библиотеку из спальни с закрытыми глазами.
Известные фрагменты снов остаются в нашей памяти, как обломки камней с чужих планет в коре Земли. Здесь можно сделать редкие находки. Например, любопытен уже сам свет, освещающий мир снов. Быть может, его отличает неограниченная дифракция, быть может, он нанесён на поверхность тел наподобие фосфоресцирующей субстанции. Оттого-то в наших снах мы не замечаем теней, только больший или меньший сумрак.
Вообще восприятие зависит от иных условий. Так, дух работает почти без понятий, вместо них он прибегает к чувственности высшего порядка. Нет чёткой границы между ним и предметным миром, зато он проникает в него с быстротой молнии, причём не будучи привязанным к его поверхности. Он воспринимает её не так, как глаз воспринимает вещи на свету, но полностью проникает сквозь них вроде светящегося флюида необычайной силы. Оттого, когда мы во сне беседуем или спорим с другим человеком, мы точно знаем, что этот другой знает и чувствует; наше восприятие не встречает никакого сопротивления и свободно проникает в него. Точно таким же образом во сне мы редко пользуемся дверью, а проходим сквозь стены и потолки. Мы уподобляемся электрическому току, который до самых атомов пронзает человеческие и животные тела, а также безжизненные вещи. Ведь даже наше зрение не ограничено парой глаз — сновидческий мир подобен растению, в любой части его мы способны узреть гештальт.
