Анатоль Франс - На белом камне
У Сены, изменившей свое течение, я встретил целую компанию людей в коротких, завязанных у пояса, блузах и в высоких гетрах. Повидимому, они были в рабочем костюме. Но их походка была легче и щеголеватей походки наших рабочих. Я заметил, что среди них имелись и женщины. Различить их сразу мне помешало то, что они были одеты как мужчины, что у них были длинные и прямые ноги и, как мне показалось, узкие бедра наших американок. Хотя эти люди совсем не были страшны по виду, я смотрел на них со страхом. Они мне казались более чуждыми, чем кто бы то ни было из всех бесчисленных незнакомцев, каких я встречал до сих пор на земле. Чтобы не видеть больше человеческих лиц, я свернул в пустынный переулок. Вскоре я дошел до круглого газона, на котором с высоких мачт развевались красные знамена, где золотыми буквами было написано: «Европейская Федерация». У подножия этих мачт в больших рамах висели плакаты, украшенные мирными эмблемами. Это были объявления о народных празднествах, о государственных распоряжениях, о работах общественного значения. Там были и расписания воздушных шаров, и карта атмосферных течений, составленная на 28 июня 220 года Федерации Народов. Все эти тексты были напечатаны новым шрифтом и на таком языке, в котором я понимал не все слова. Пока я силился их разобрать, тени бессчисленных машин, пролетавших по воздуху, застилали мне глаза. Я еще раз поднял голову и в неузнаваемом небе, более населенном, чем земля, в небе, которое разрезали рули и били винты, к которому с горизонта поднимался дымный круг, я заметил солнце. При виде его мне захотелось плакать. Это был единственный знакомый образ, встреченный мною с утра. По его высоте я мог заключить, что было около десяти часов утра. Меня вдруг окружила новая толпа мужчин и женщин, которые не отличались от уже виденных мною ни манерами, ни костюмом. Подтвердилось мое первое впечатление, что женщины, хотя среди них и были очень толстые, и очень сухие, и многие, о которых нечего было сказать, имели по большей части вид андрогинный [24]. Эта волна прошла. Площадь внезапно опять опустела, как наши пригородные кварталы, которые только и оживляются, когда рабочие выходят из мастерских. Стоя перед афишами, я перечел число: 28 июня 220 года Европейской Федерации. Что это означало? Воззвание федеративного комитета по случаю праздника земли весьма кстати сообщило мне данные, очень полезные для понимания этой даты. Там говорилось: «Товарищи, вам известно, каким образом в последнем году XX века старый мир рухнул под ударами невиданного переворота, и как после пятидесяти лет анархии организовалась Федерация Европейских Народов…» Итак, 220 год Федерации Народов — это было 2770 год христианской эры — дело несомненное. Оставалось только его объяснить. Каким же образом я сразу оказался в 2770-ном году?
Думая об этом, я шел наудачу вперед.
— Насколько мне известно, — говорил я себе, — я не был законсервирован на столько лет в виде мумии, подобно полковнику Фугасу. Я не правил машиной, при помощи которой господин Г. Уэльс исследует время. И если я, по примеру Уильяма Морриса, перескочил три с половиной века во сне, я не могу этого знать, так как, когда спишь, не знаешь, что видишь сон. Мне же самым честным образом кажется, что я не сплю.
В то время, как я размышлял (не стоит приводить других моих размышлений) я следовал по длинной улице, окаймленной решетками, за которыми сквозь зелень улыбались розовые домики разнообразных форм, но все такие же небольшие. Порой я замечал среди полей большие круглые стальные здания, увенчанные пламенем и дымом. Ужас парил над этими неизреченными областями, и воздух, трепетавший от быстрого полета машин, болезненно отдавался у меня в голове. Улица вела к лугу, усеянному группами деревьев и пересеченному ручьями. Там паслись коровы. Пока мои глаза наслаждались свежестью вида этой картины, мне показалось, что передо мной на гладкой и прямой дороге бегают тени. Ветер, шедший от них, ударил мимоходом меня в лицо. Я догадался, что это были трамваи и автомобили, прозрачные от скорости движения.
Я пересек дорогу по мосткам и долго брел еще по полям и рощам. Мне уже стало казаться, что я совсем в деревне, когда я вдруг увидел длинный ряд блестящих домов, окаймлявших парк. Вскоре я очутился перед дворцом легкой архитектуры. По обширному фасаду тянулся лепной и раскрашенный фриз, изображавший многолюдный пир. Сквозь застекленные проемы стен я увидел мужчин и женщин, сидевших в большом светлом зале за длинными, мраморными столами, уставленными красивым расписным фаянсом. Есть мне не хотелось, но я очень устал, и свежесть этого зала, украшенного гирляндами плодов, казалась мне восхитительной. Стоявший у дверей мужчина спросил у меня мою карточку. Но, заметив мой смущенный вид, он сказал:
— Я вижу, товарищ, что ты нездешний. Как же ты путешествуешь без карточки?.. Мне очень жаль, но мне тебя невозможно впустить. Пойди к делегату распределения рабсилы. Если ты неработоспособен, обратись к делегату социального обеспечения.
Я объявил, что я ни чуть не калека, и удалился. Какой-то толстый мужчина, выходивший еще с зубочисткой в зубах, любезно сказал мне:
— Товарищ, тебе вовсе незачем обращаться к делегату распределения — я делегат здешней районной булочной. Нам не хватает одного товарища. Пойдем со мной, ты сейчас же станешь на работу.
Я поблагодарил толстого товарища, заверив его о своей полной готовности, но указал, что я вовсе не булочник. Он взглянул на меня с некоторым удивлением, и сказал, что я, очевидно, большой шутник.
Я следовал за ним. Мы остановились перед огромным чугунным зданием с монументальной дверью, на фронтоне которого стояли, облокотившись, два бронзовых великана: сеятель и жнец. Их тела выражали силу, но без напряжения. На их лицах светилась спокойная гордость, и головы их были высоко подняты, чем они сильно отличались от диких работников фламандца Константина Менье. Мы проникли в зал высотою более сорока метров, где среди легкой белой пыли работали машины с далеко слышным и спокойным шумом. Под металлическим куполом мешки сами подставляли себя ножу, который их вспарывал; мука, высыпавшаяся из них, падала в квашни, где ее месили широкие стальные руки, а тесто текло в формы, которые, по заполнении, быстро сбегали в обширную печь, глубокую, как тоннель. Не более пяти-шести человек, неподвижных среди окружавшего их движения, наблюдали за этой работой вещей.
— Это старая булочная, — сказал мой спутник. — Она выпускает едва-едва восемьдесят тысяч хлебов в день, ее машины слишком слабы и требуют слишком много народу. Ну, да это ничего. Поднимись в приемник.
Я не успел попросить более подробных приказаний. Подъемная машина отнесла меня на платформу. Едва я очутился на ней, как нечто в роде летящего кита опустилось рядом со мной и выгрузило мешки. На этой машине не было ни одного живого существа. Я вполне уверен, что на этой машине не было машиниста. Затем прибыли новые летающие киты с новыми мешками, и мешки эти последовательно сами отдавали себя ножу, который их потрошил. Винты вращались, руль действовал. Никого не было у руля, никого в машине. Издали до меня доносился легкий звук полета осы, потом предмет начинал увеличиваться с изумительной быстротой. Он казался очень уверенным в себе, но полное мое неведение, что мне делать, если бы он все-таки вдруг ошибся, бросало меня в жар. У меня не раз являлось искушение попросить разрешения спуститься. Но человеческое чувство стыда меня удерживало, Я продолжал стоять на посту. Солнце склонилось к горизонту, и было уже около пяти часов, когда за мной прислали подъемник. Рабочий день кончился. Я получил жилищную и продовольственную карточку.
Толстый товарищ сказал мне:
— Ты, Должно быть, голоден. Хочешь, — можешь поужинать за общим столом. Хочешь, — можешь есть один у себя в комнате. Если ты предпочитаешь поесть у меня, вместе с несколькими товарищами, то скажи об этом сейчас же. Тогда я позвоню по телефону в кулинарную мастерскую, чтобы тебе прислали твою долю. Я говорю это, чтобы ты свободней себя чувствовал. Ты, видимо, растерялся. Ты, наверное, издалека приехал. Вид у тебя не дошлый. Сегодня тебе выпала легкая работа. Но не думай, что у нас всегда зарабатывают так легко. Если лучи «Z», которые управляли шарами, действовали бы плохо, как это иногда с ними случается, тебе бы пришлось с ними повозиться. Какая у тебя специальность? И откуда ты?
Все эти вопросы меня очень смутили. Я не мог сказать ему правды. Я не мог ему сказать, что я буржуа, и что я прибыл из XX века, — он счел бы меня сумасшедшим. Я ответил ему уклончиво и смущенно, что никакого общественного положения у меня нет, и что я прибыл издалека, очень издалека.
Он улыбнулся.
— Понимаю, — ответил он. — Ты не решаешься признаться. Ты приехал из Африканских Соединенных Штатов, и ты не первый европеец, который ускользнул от нас таким образом. Но эти дезиртиры почти все возвращаются к нам.
