Уильям Теккерей - Приключения Филиппа в его странствованиях по свету
Глава IX
СОДЕРЖАЩАЯ ОДНУ ЗАГАДКУ, КОТОРАЯ РАЗРѢШАЕТСЯ, А МОЖЕТЪ БЫТЬ И ЕЩЕ КОЕ-ЧТО
Моя лира скромна, и когда исторія достигаетъ до того періода, что слѣдуетъ описывать любовь, моя Мнемозина отворачивается отъ молодой четы, опускаетъ занавѣсъ надъ амбразурой, гдѣ шепчутся влюбленные, испускаетъ вздохъ изъ своей пожилой груди и прикладываетъ палецъ къ своимъ губамъ. Ахъ, милая Мнемозина! мы не будемъ шпіонами надъ молодыми людьми; мы не будемъ ихъ бранить; мы не будемъ много говорить о ихъ поступкахъ. Когда мы были молоды, можетъ быть и насъ принимали подъ палаткою купидона; мы ѣли его горькую, но восхитительную хлѣбъ-соли. Теперь мы странствуемъ одиноко въ пустынѣ и не будемъ бранить вашего хозяина. Мы ляжемъ подъ открытымъ небомъ, будемъ съ любовью думать о быломъ, а завтра возьмёмъ опять посохъ и пустился въ путь.
Но я не думаю, чтобы эта страсть Филиппа была истинной любовью, это былъ только непродолжительный обманъ чувствъ, отъ котораго я предупреждаю васъ, что нашъ герой выздоровѣетъ черезъ нѣсколько главъ. Какъ! мой милый юноша, не-уже-ли мы отдадимъ твоё сердце до гробовой доски? Какъ! мой Коридонъ и поющій лебедь, не-уже-ли мы навсегда отдадимъ тебя твоей Филлидѣ, которая во всё время, пока ты играешь ей на свирѣли и ухаживаешь за нею, держитъ Мелибея въ шкапу, и готова выпустить его, если только онъ окажется болѣе выгоднымъ пастушкомъ, чѣмъ ты? Я не такъ жестокъ къ моимъ читателямъ или моему герою, чтобы подвергнуть ихъ несчастью такого брака.
Филиппъ не былъ ни клубнымъ, ни свѣтскимъ человѣкомъ. Изърѣдко бывалъ въ клубѣ; а когда входилъ туда, то свирѣпо хмурился и странно смѣялся надъ обычаями посѣтителей. Онъ представлялъ довольно неуклюжую фигуру въ свѣтѣ, хотя наружность имѣлъ красивую, живую и довольно приличную; но онъ вѣчно наступалъ своей огромною ногою на воланы свѣта, и свѣтъ кричалъ и ненавидѣлъ его. Онъ одинъ не примѣчалъ волокитства Уилькома, хотя сотни человѣкъ давно подсмѣивались надъ этимъ.
— Кто этотъ человѣкъ, низенькаго роста, который бываетъ у васъ и котораго я иногда вижу въ паркѣ, тётушка, этотъ низенькій человѣкъ въ такихъ бѣлыхъ перчаткахъ и очень смуглый лицомъ? спрашиваетъ Филиппъ.
— Это мистеръ Уилькомъ, лейб-гвардеецъ, припоминаетъ тётка.
— Офицеръ? не-уже-ли? говоритъ Филиппъ, обращаясь къ дѣвушкамъ. — А мнѣ кажется, что къ нему болѣе шолъ бы тюрбанъ и бубенъ.
И онъ смѣётся и думаетъ будто сказалъ очень умную вещь. О эти остроты о людяхъ и противъ людей! Никогда, мой милый, юный другъ, не говорите ихъ никому, не говорите ихъ постороннему, потому что онъ пойдетъ и разскажетъ; не говорите владычицѣ вашего сердца, потому что вы можете поссориться съ ней и тогда она разскажетъ; не говорите вашему сыну, потому что безыскусственный ребёнокъ воротится къ своимъ школьнымъ товарищамъ и скажетъ: «папа, говоритъ, что мистеръ Бленкинсонъ колпакъ». Дитя моё, хвалите всѣхъ, улыбайтесь всѣмъ и всѣ будутъ улыбаться вамъ притворною улыбкою и протягивать вамъ притворно дружескую руку — словомъ, будутъ уважать васъ какъ вы заслуживаете. Нѣтъ. Я думаю, что мы съ вами будемъ хвалить тѣхъ, кого любимъ, хотя никто не повторитъ нашихъ добрыхъ словъ, и будемъ прямо говорить что думаемъ о тѣхъ, кого не любимъ, хотя мы увѣрены, что наши слова сплётники перескажутъ съ прибавленіями и они будутъ вспоминаться долго спустя послѣ того, какъ мы забудемъ ихъ. Мы кидаемъ въ воду камешекъ — маленькій камешекъ, который ныряетъ и исчезаетъ, но весь прудъ приходитъ въ сотрясеніе и струится безпрестанно расходящимися кругами долго спустя послѣ того, какъ камешекъ пошолъ ко дну и исчезъ изъ глазъ. Развѣ ваши слова, сказанныя десять лѣтъ назадъ, не возвращались къ вамъ обезображенныя, испорченныя можетъ быть такъ, что ихъ узнать нельзя?
Филь черезъ пяти минутъ послѣ своей шуточки совсѣмъ забылъ, что сказалъ о Чорномъ Принцѣ и о бубнѣ, и когда капитанъ Уилькомъ нахмурился на него свирѣпо, молодой Фирминъ подумалъ, что это было природное выраженіе смуглой физіономій капитана, и даже пересталъ на него глядеть.
— Ей-богу, сэръ! сказалъ послѣ Филь, говоря со мною объ этомъ офицерѣ:- я замѣтилъ, что онъ ухмылялся, болталъ, скалилъ зубы; и когда я вспомнилъ, что болтать и скалить зубы въ натурѣ подобныхъ обезьянъ, у меня не было и въ умѣ, что этотъ орангъ-утангъ сердятся на меня болѣе чѣмъ на другихъ. Видите, Пенъ, я бѣлокожій по природѣ, а злые называютъ меня рыжимъ. Это не очень хорошій цвѣтъ. Но я никакъ не думалъ, чтобы моимъ соперникомъ былъ мулатъ. Конечно, я не такъ богатъ, но состояніе у меня есть. Я могу читать и писать правильно и довольно бѣгло. Могъ ли я опасаться соперничества, могъ ли думать, что вороная лошадь побѣдитъ гнѣдую? Разсказать ли мнѣ вамъ что она всегда постоянно говорила мнѣ? Я этимъ не измѣню тайнамъ любви. Нѣтъ, ей-богу! Добродѣтель и благоразуміе всегда были у ней на языкѣ. Она напѣвала мнѣ нравоученія, кротко намекала, что я долженъ помѣстить мои деньги съ самымъ вѣрнымъ обезпеченіемъ и что ни одинъ человѣкъ на свѣтѣ, даже отецъ, не долженъ самовластно распоряжаться ими. Она дѣлала мнѣ, сэръ, множество маленькихъ, кроткихъ, робкихъ невинныхъ вопросовъ о состояніи моего отца, и сколько онъ имѣетъ, по моему мнѣнію, и какъ онъ откладывалъ? какіе добродѣтельные родители у этого ангела! Какъ они воспитали ее, какъ направили ея милые голубые глазки исключительно на практическіе предметы. Она знаетъ чего стоитъ вести домашнее хозяйство, знаетъ цѣну акцій желѣзныхъ дорогъ; она копитъ капиталъ для себя и въ этомъ свѣтѣ и въ будущемъ. Можетъ быть она не всегда поступаетъ какъ слѣдуетъ, но не ошибётся она никогда! Я говорю вамъ, Пенъ, это ангелъ съ крылышками, сложенными подъ ея платьицемъ, можетъ быть не тѣми могучими бѣлоснѣжными блестящими крыльями, которыя парятъ ка самымъ высокимъ звѣздамъ, но съ крылышками хорошими, полезными, сизыми, которыя будутъ тихо и ровно поддерживать её какъ разъ надъ нашими головами и помогутъ ей тихо опуститься, когда она удостоитъ слетѣть къ намъ. Когда я подумаю, сэръ, что я могъ бы быть женатъ на такомъ миломъ ангелѣ и что я всё еще холостъ — о! я въ отчаяніи! въ отчаяніи!
Но исторія обманутыхъ надеждъ и неудавшейся страсти Филиппа должна быть разсказана не въ такихъ язвительныхъ и несправедливыхъ выраженіяхъ, какія употреблялъ этотъ джентльмэнъ, обыкновенно пылкій и хвастливый въ разговорѣ, любившій преувеличивать свои разочарованія и кричать, ревѣть, даже ругаться, если ему наступятъ на мозоль, такъ громко, какъ кричатъ тѣ, у кого отрѣзываютъ ногу.
Я могу поручиться за миссъ Туисденъ, мистриссъ Туисденъ и за всю ихъ семью, что если они, какъ вы это называете, надули Филиппа, то они сдѣлали это вовсе не подозрѣвая, что это былъ поступокъ грязный. Ихъ поступки никогда не бывали грязны или низки; они всегда бывали вынуждены необходимостію, говорю я вамъ, и спокойно приличны. Они ѣли остатки вчерашняго обѣда съ граціознымъ молчаніемъ; они скупо кормили своихъ людей; они выгоняли изъ дома голодныхъ слугъ; они извлекали выгоды изъ всего; они спали граціозно подъ узкими одѣялами; они зябли у скупозатопленнаго камина; они запирали чайницу самымъ крѣпкимъ замкомъ, дѣлали самый жидкій чай; не-уже-ли вы предполагаете, что они думали, будто они поступаютъ низко или дурно? Ахъ! удивительно, какъ подумаешь, сколько самихъ почтенныхъ семействъ изъ вашихъ знакомыхъ и моихъ, любезный другъ, обманываютъ другъ друга!
— Дружокъ, я выгадала полдюйма плюша изъ панталончиковъ Джэмса.
— Душечка, я сберегла полпенни отъ пива. Пора одѣваться и ѣхать къ герцогинѣ. Какъ ты думаешь, можетъ Джонъ надѣть ливрею Томаса; онъ носилъ её только годъ и умеръ отъ оспы? Джону она немножко узка, но…
Это что такое? Я выдаю себя за безпристрастнаго лѣтописца счастья, злополучія, дружескихъ связей Филиппа и сержусь на этихъ Туисденовъ почти сколько же, какъ и самъ Филиппъ.
Я не сержусь на тѣхъ несчастныхъ женщинъ, которыя таскаются по мостовой и приторную улыбку которыхъ освѣщаетъ газовой рожокъ, а то моя щекотливая добродѣтель и брюзгливая скромность не могли бы прогуливаться въ Пиккадилли, не могли бы выйти со двора. Но Лаиса нравственная, опрятная, щеголеватая, туго зашнурованная, — Фримея, вовсе нерастрёпанная, но съ волосами, приглаженными фиксатоаромъ, въ лучшей шнуровкѣ, стянутой мама, — Аспазія, послѣдовательница Верхней Церкви, образецъ приличія, обладавшая всѣми дѣвственными прелестями, готова продать ихъ самому старому изъ старыхъ старикашекъ, у котораго есть деньги и титулъ — вотъ этихъ несчастныхъ хотѣлось бы мнѣ видѣть раскаивающимися, но прежде приколотить ихъ хорошенько. Ну, нѣкоторыя изъ нихъ отданы въ исправительныя заведенія на Гросвенорскомъ сквэрѣ. Онѣ носятъ тюремную одежду изъ брильянтовъ и кружевъ. Родители плачутъ и благодарятъ Бога, когда продаютъ ихъ; а всякіе разные бишопы, пасторы, родственники, вдовы, росписываются въ книгѣ и утверждаютъ своею подписью обрядъ. Созовемъ на полуночный митингъ всѣхъ, кто былъ проданъ въ замужство: какое порядочное, какое знатное, какое блестящее, какое величественное, какое многочисленное собраніе будемъ мы имѣть! Найдётся ли такая большая комната, въ которой онѣ могли бы помѣститься всѣ?
