Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн
Сынок крупного помещика, недавно поступивший в школу, попробовал было задаваться. Феликс подошел в ту минуту, когда тот, стоя в кружке любопытных, объявил свою руку радиусом и внезапным круговым движением смазал их всех по физиономии.
— Что за негодяй надавал вам пощечин? — закричал Феликс распалившись.
— Поберегись, дружок! — сказал молодой граф, оглядывая его сверху донизу.
Феликс вне себя замахал руками.
— Можешь говорить так со своим скотником, а не со мной, не со… — Он не мог продолжать.
— Верно, по взбучке соскучился? — спросил его враг.
Круг разомкнулся и отступил.
— А ты? — подскочил Феликс и вдруг, овладев собой, сунул руки в карманы. — Взбучка от меня — слишком много чести, лучше я прикажу тебя поколотить! — И к остальным: — Всыпьте ему как следует. Ну? Ведь он оскорбил вас. Или вам это все равно? Так он и меня оскорбил. А вы меня знаете. Ну?!
Под действием его слов, его взглядов они засуетились. Озираясь друг на друга, ища спасения в круговой поруке, они все разом бросились на оскорбителя своего господина. Тот упал. Успех придал им силы. Феликс, прислонясь к стене, наблюдал эту сцену.
— Довольно! Он уже в крови! А теперь помиритесь!
Ошеломленный новичок был принят в компанию и стал вместе со всеми учиться смирению.
Феликс неустанно муштровал их. Тот, кому он крикнет: «Прощай!» — должен был бежать со всех ног; а на вопрос: «Как поживаешь?» — следовало отвечать: «Так себе», на что Феликс, скривив губы, ронял: «Оно и видно».
Одному мальчику он приказал, как стемнеет, пойти в город, всю дорогу молчать и у определенного дома остановиться за нуждой. Страх, что любое ослушание каким-то чудом станет известным Феликсу, держал их в узде, и чем больше его приказы противоречили здравому смыслу, тем неукоснительнее они выполнялись. Молодой граф дошел до того, что ровно в четыре часа один в своей комнате принимался размахивать палкой и тридцать раз подряд кричал «ура». И на каждое «ура» его товарищ, стоявший перед домом, должен был орать: «Болван!»
Толстяку Гансу Буту было приказано забираться на большой перемене в пустой класс, ложиться на пол и, закрыв глаза, покорно ждать, пока Феликс не «отпустит ему грехи». Феликс поднимался по лестнице, окруженный четырьмя телохранителями, которые оставались за дверью, и на то, что там происходило, смотреть не дерзали. Трижды обходил Феликс вокруг растянувшегося на полу Бута, — в большом классе не слышно было и дыхания, — и с размаху садился верхом на живот своей жертвы. После этого Бут мог подняться.
Когда Феликс чувствовал, как дрожит и растекается под ним жирное тело Бута, он испытывал неодолимое желание прилечь отдохнуть. Ему казалось, что грехи Бута действительно проникают в его собственную плоть; животная апатия толстяка искушала его; возникала общность, которая ему самому была противна.
Бут родился в семье огородника, от него исходил мирный запах снятых с грядки овощей; Феликса тянуло к этому запаху, как к яду, который обещает запретное блаженство. Сопенье Бута манило его, и достаточно ему было, увлекшись какой-то целью, каким-то делом, приблизиться к Буту, как это оказывало на него магическое действие. Бут стоял, привалившись к освещенной солнцем стене, и Феликс невольно останавливался: исходившие от Бута испарения обволакивали его. Он тряс — и ему все было мало — эту безвольную голову, застывающую в том положении, в каком ее оставили; поднимал эти вялые руки и, отпустив, следил, как они падали; погружался, изнемогая от отвращения, в Бута, как в тепловатую бездну. Свирепый пинок — и Феликс, сделав над собой усилие, вновь всплывал на поверхность.
Сон его стал беспокойным; иногда он просыпался со слезами горького желания и, потрясенный, со стыдом вспоминал, что во сне ощупывал тело Бута. И тогда с презрением и завистью он размышлял о том, что хорошо бы перевоплотиться вот в такое существо, не волнуемое ни честолюбием, ни чувством ответственности, ни тяжестью им же самим созданных себе забот или странностей, в которых нельзя никому признаться. Если бы его жертвы могли хоть одним глазком взглянуть на то, что скрывал их повелитель! Знали бы они, что он каждый раз мучительно ждет ответа на урочный оклик «как поживаешь?» Что ни за что, даже во время занятий не потерпел бы он молчанья вместо этого гнусного «так себе» и, подчиняясь какому-то внутреннему принуждению, не побоялся бы перебить учителя, чтобы получить причитающуюся ему дань. Что он считал шаги каждого, кому приказал явиться, и делал суеверные выводы в зависимости от их числа. Что он — и это было сильнее его — в страхе и спешке оглядывал каждого, кому своим «прощай» предназначал немедленно исчезнуть, — оглядывал со всех сторон, а потом еще раз спереди и слева, как будто хотел навсегда запомнить, и что после этого для него наступали мучительные часы.
Как легко было тем, кто отдался его воле и его власти и спокойно спал. Но стоило ли мечтать о таком обыденном, тупом существовании? Ах, порой было бы истинным благодеянием иметь кого-нибудь, кто повелевал бы тобой и снимал с тебя все заботы. Феликс поднимался среди ночи, подходил со свечой к зеркалу и выполнял приказы своего визави: «Высунь язык! Приложи ко лбу два пальца!»
«Что за чепуха! Ведь это же опять я сам!» И он с досадой отворачивался от своего отражения.
А потом он мстил тем, кому было так легко, испытывая их долготерпение.
— Рунге, плюнь Буту в лицо! А теперь Бут — Вееку. А Веек — Граупелю. — И так далее.
И они подчинялись! Это было как в сказке.
— Кто плюнет другому в нос, будет моим телохранителем!
А про себя он думал: «Неужто они не понимают, что делают? Они в восторге! Почему они вынуждают меня так страстно презирать их? И вот я одинок. В меня никто не плюет, — им это и в голову не приходит. А мне так хочется! Я знаю, что нельзя, но мне ужасно хочется…»
Он вытащил Бута из свалки и с возбужденным лицом зашептал ему что-то на ухо. Бут в испуге взглянул на него.
— Ну же! — прошептал Феликс, и так как Бут стоял в нерешительности, он занес руку — Или — или!
Бут тяжело отступил назад и на глазах у всех плюнул Феликсу прямо в лоб.
Настало тягостное молчание. Феликс беззаботно засмеялся.
