Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн
Немного погодя маркиза Грими, вздохнув, произнесла:
— Но ведь он за вас умер, за вас!
— Да, мама, — откликнулась Раминга и разрешила собачке лизнуть себя прямо в лицо. — Много хорошего было в твоей жизни. Он действительно умер за тебя!
— Молчите! — властно сказала Фульвия. — Он пал за свободу.
ОТРЕЧЕНИЕ{6}
сем хотелось играть в футбол, и только Феликс настаивал на том, чтобы бежать наперегонки.— Кто здесь главный? — закричал он, покраснев и весь дрожа, и метнул такой взгляд, что тот, на кого он упал, поторопился смешаться с кучкой друзей.
— Кто здесь главный? — были первые слова, с которыми он, только поступив в школу, обратился к ним.
Все оторопело переглянулись. Какой-то долговязый олух, смерив тщедушного подростка, попробовал было хихикнуть, но Феликс неожиданно схватил его за шиворот и согнул в три погибели.
— А больше ты ничего не можешь? — прохрипел укрощенный, чуть ли не касаясь носом земли.
— А ну наперегонки! Тогда увидим.
— Валяй, беги! — закричало большинство.
— Ну, кто еще против? — спросил Феликс, гордо выпрямляясь и отставив одну ногу.
— Мне все равно, — лениво сказал толстый Ганс Бут.
Другие поддержали:
— Нам тоже.
Началась толкотня, и кое-кто перешел к Феликсу. Тем, кто выстроился за его противником, стало страшно — такой ненавистью загорелись его глаза.
— Я запомню каждого! — презрительно крикнул он.
Еще двое перешли к нему, потом еще двое. Бут с независимым видом крутился подле тех и других, но, получив оплеуху от Феликса, поспешил к нему присоединиться.
Феликс шутя одержал победу. Ветер, несущийся ему навстречу, казалось, звенел в ушах бодрящей мелодией; и когда Феликс вернулся, опьяненный быстротой, от которой кровь стремительнее бежала по жилам, он уже твердо верил в свои грядущие победы. Пожав плечами, он рассмеялся в лицо противнику, обещавшему посчитаться с ним на футбольном поле.
Однако в следующий раз, когда он поколотил кого-то, кто отказался выполнить его приказ, ему просто повезло, и он знал это. Он уже начал сдавать, но в последнюю минуту вырвался и дал противнику ногой в живот так, что тот свалился. И хотя враг лежал поверженный, Феликс, глядя на него сверху вниз, все еще ощущал головокружение от той неверной минуты, когда его слава и власть висели на волоске. Глубокий вздох облегчения и торжества… но кто-то буркнул: удар в живот не считается. Да-да, отозвались другие, он просто струсил. И снова надо было бороться против толпы и добиваться ее признания.
Для большинства, правда, достаточно было грубого окрика. С двумя-тремя — Феликс знал это — ему еще предстоит помериться силой; остальные покорились. Порой он сам удивлялся — конечно, не в школе, где задача главенствовать постоянно держала его в напряжении, а дома, — удивлялся тому, что они повинуются. Они же сильнее! Любой из них сильнее! Толстяку Гансу Буту, казалось, и в голову не приходило, что у него есть мускулы! И он тоже был этакой бесформенной глыбой, из которой можно было лепить что угодно. Феликс был одинок; дух его беспокойно кружил над этой мелюзгой, а руки возбужденно лепили какие-то образины и отталкивали их прочь.
Он придумывал для них удивительные прозвища и почти всех наделил ими, а когда новый учитель стал спрашивать, как их зовут, каждый должен был назваться своим прозвищем: Бифштекс, Гад, Макака. Вот встал одетый в английский костюмчик Веек и отрекомендовался Бифштексом; сын бургомистра Граупеля обозвал себя Гадом, потому что так приказал ему Феликс. Сам Феликс ходил в перелицованной курточке. С тех пор как во время их странствий погиб отец, — Феликс мог лишь догадываться, при каких обстоятельствах, — они с матерью ютились в трех жалких комнатках в этом городе, где он делал что хотел.
Но если он награждал товарищей презрительными кличками, то для учителей находил и вовсе немыслимые. Их стыдно было произнести вслух. Зато учителя чистописания, над которым кто только не измывался, он заставил уважать. Запугиванием и насмешками он ввел моду не готовиться к урокам математики. Но когда учитель, которому, видно, кто-то донес, заявил классу, что к лености их может склонять только совершеннейший тупица, Феликс за неделю добился высшей отметки и хвастал, что это ему нипочем. На самом деле это стоило ему неимоверных усилий и все в нем кипело. Учителю, который пытался завоевать его хорошими отметками, он отвечал усердием, но оставался неприступным.
Он настоял, чтобы к следующему уроку накалили железную линейку. Дело происходило за гимнастическим залом. Желая доказать сомневающимся, что учитель, увлеченный объяснением урока, схватится всей рукой за линейку, Феликс и сам взял ее в руки и сразу же отскочил. Все рассмеялись.
— Не рой другому яму, — сказал кто-то. — Сам-то не можешь выдержать!
Глаза Феликса, обегая круг товарищей, потемнели. Когда раскаленную линейку, придерживая щепками, внесли в класс, он молча шел сзади.
Все сидели за партами. Послышались шаги учителя, но тут Феликс взял линейку с кафедры и сунул ее себе за расстегнутый ворот. Шепот пробежал по классу. Что с ними такое, и почему никто не слушает? — спросил учитель. Феликс сам вызвался к доске и отвечал урок побледневшими губами. Потом, когда он уже сидел на месте и судорожно и одиноко улыбался, в его помутившемся от боли сознании мелькало, что все они, кого он не удостоил и взгляда, покорные, с восхищением и ужасом смотрят на него из-за раздвинутых пальцев, а он выше их всех и безгранично их презирает.
— Огонь не для вас, — заявил он, придя через три дня в школу, — а вода, пожалуй!
И он открыл кран.
— Бут! Ступай под душ!
Бут лениво подставил голову, — Веек, Граупель!
Они подходили. Один за другим с лакейской угодливостью подставляли они голову под струю, глупо улыбаясь: ведь каждый предыдущий делал это; к тому же это могла быть и шутка, — ведь Феликс восставал против благоразумия и приличий.
Когда классный наставник, рассерженный тем, что со всех вихров капает, начал безуспешно допытываться, кто зачинщик, поднялся Феликс.
— Это я их крестил, — хладнокровно пояснил он и получил шесть часов карцера.
Он поднялся и тогда, когда кто-то запел «кукареку» и не захотел сознаться. А между тем кричал не он. В следующий раз его записали в классный журнал за то, что он открыл грамматику ученику, который