Заметки из винного погреба - Джордж Сентсбери
Если говорить о признанных соблазнах, сопровождающих послеобеденный кофе, полагаю, что собственно шартрез и кюрасао в наибольшей мере могут претендовать на то, чтобы считаться королями ликерного Брентфорда[118]. Соперников или подражателей первого из них, даже если исключить вышеперечисленные скромные напитки, насчитывается великое множество. Есть «Бенедиктин», «Траппистин», некий «Пер Керманн» – после того как я пошутил насчет его легендарной этикетки, мои дети стали звать его «Сорок лет в пустыне»[119], – красный итальянский шартрез «Чертоза» (совсем неплохой) и другие. Однако для желающих понять, что такое истинно сложный и дивный вкус, ни один из них не заменит прославленный, ныне изгнанный из употребления продукт. Он непременно должен быть зеленым – нет ничего вернее старой истины: желтый шартрез был бы зеленым, если б только смог. Как можно ожидать, исходя из его свойств и состава, он чрезвычайно улучшается с возрастом; одна бутылка стояла у меня пятнадцать или шестнадцать лет, к большой выгоде для содержимого. В то же время он довольно суров, не будучи таким же притягательным, как кюрасао – не слишком сладкий, не слишком сухой и не слишком «жидкий». Лучший «Кюрасао», этот милый соблазн, из всех, что я держал у себя – более того, из всех, что я пробовал, продавался у известных торговцев «Джустерини и Брукс» за оперной колоннадой (теперь исчезнувшей) сорок-сорок пять лет назад. Он также был зеленым, но коричневый цвет, пожалуй, больше подходит для этого ликера, а белый «Кюрасао» не стоит порицать только за его белизну. Дорогостоящий «Гран Марнье», новоявленная французская версия кюрасао, как мне кажется, уступает оригиналу, зато капский ликер «Ван дер Хум» превосходен.
Для наших предков главными спутниками – или соперниками – «Кюрасао» были «Мараскин» и «Нуайо», прекрасные напитки, если они не приторны (какими иногда бывают). О нашем короле, четвертом по счету среди моих тезок [120], я думаю лучше многих других, но не одобряю его пристрастия к мараскиновому пуншу. Это негодная мешанина, едва ли не хуже «Шато д' Икема» с содовой. Но в бутылке мараскина с ее соломенной оплеткой есть нечто крайне привлекательное. Мартиникский ликер достойно выдерживает сравнение с далматинским, но «Нуайо» иногда соглашается менять свой цвет на красный, а жидкости от «Люксардо» и «Дриоли»[121] всегда бесцветны. «Вишневая вода», которую в сравнительно безгрешные времена немцы изготовляли в своих западных областях, и «Золотая вода»[122], изобретенная на востоке той же страны, совсем недурны или, во всяком случае, раньше были таковыми. Надеюсь, что неопределенность судьбы Данцига не приведет к пересыханию потока «Гольдвассера», приятного на вид, запах и вкус.
Мы движемся дальше на восток, где воспоминания о недавних событиях отдают еще большей горечью, и находим там «Кюммель» – по-моему, самый целебный из ликеров и мало чем уступающий лучшим из них. «Он колет нос, – говорит, если не путаю, какая-то девушка у Золя, – но щекочет нёбо»; последнее – чистая правда. «Парфэ Амур» более старомоден, но, старательно протестуя против очернения имени, взятого им напрасно, я не могу сказать, что ставлю его высоко. Что до «Росолио» (думаю, это был «Росолио», но не тот, от которого страдал Сэмюэл Титмарш[123]), то еще слишком свежо воспоминание о том, как я неосторожно открыл его над камином, жидкость полилась и пожравшее ее пламя, взбежав вверх, обожгло мне руку; больше я с ним не связываюсь. Все они, как и многие другие – «Кассис», «Анизет», «Крем-де-мент», «Куантро», прелестная фиолетовая смесь с Ривьеры, популярная несколько лет назад, чье имя я забыл, – какое-то время стояли у меня на полке, отведенной для таких вещей. Но я никогда не покупал, не пил, не видел и не встречал в современных книгах «Цитрона», который дама из стихотворения Поупа «пила вместе с его светлостью и Шартром». Известно ли кому-нибудь о нем? Похоже, это что-то вроде кюрасао с лимоном или лимонной коркой взамен апельсина.
И всё же я не могу завершить эту короткую главу, не упомянув о самом греховном из всех их – о «Зеленой Музе», «Воде звезды по имени полынь», от которой умерло столько народу – absinthia tetra, куда более «противная», чем мог предположить величайший из римских поэтов[124]. Как я считаю (хоть и не могу сказать, что это относится лично ко мне), абсент причинил немало вреда. Он слишком крепок, хуже того – слишком губителен, чтобы человек мог принимать его как заблагорассудится и в больших количествах. Обычно его делали, если не ошибаюсь, страшно крепким, и никто, кроме тех безумцев, которых он должен был породить и которые, как представляется, были обречены на безумие, не стал бы пить его в чистом виде. Однажды я выпил его именно таким образом, и со мной произошел безобидный, но очень забавный случай. Под конец моего обучения в Оксфорде я жил с будущим епископом Крейтоном, ныне покойным, в одном из старых домов к востоку от университета, ныне снесенных. Мы совместно пользовались почти всеми помещениями: одна гостиная служила нам столовой, другая – комнатой для работы. Как-то раз к обеду пришли гости, и когда последний из них удалился, наша добрая хозяйка с волнением взбежала по лестнице и ворвалась в комнату, крича: «О джентльмены, не отрава ли это?» Мы, разумеется, попросили разъяснений. Оказалось, что один бокал с абсентом, оставшийся нетронутым, был принесен вниз и наш славный хозяин, мудро заметив (как с упреком сказала его жена): «То, что пьют джентльмены, должно быть недурным», – залпом проглотил содержимое, не добавив воды, «точно джин», по ее словам, и естественно, нашел его слишком тягостным для себя. Мы успокоили хозяйку, посоветовав вливать туда побольше воды и намекнув как можно более вежливо, что не всегда стоит допивать остатки спиртного, на чем и расстались с ней. Мы постарались также – Крейтон, как теккереевский Джонс, «был большой добряк и позднее стал священником»[125], я же, надеюсь, был не меньшим добряком, хоть и избрал мирское поприще, – смеяться не слишком громко, когда она закрыла за собой дверь.
Пьющий абсент в чистом виде заслуживает своей участи, какой бы она ни была. Абсент имеет до отвращения насыщенный вкус, жжет желудок, «словно процессия факелоносцев», и если после него у вас не болит голова, значит, она сверхъестественно крепка или
