Кнут Гамсун - Странник играет под сурдинку
Рагнхильд улыбнулась, покачала головой и продол жала:
– Бог мне простит, что я не могу удержаться от смеха, но у капитана сделалось такое лицо, попросту дурацкое. «А ты ни о чем и не догадывался?» – спро сила фру. Капитан поглядел на меня и говорит: «Чего ты столько возишься, прямо как неживая?» – «Я велела ей собрать с пола пуговицы», – отвечает фру. «А я уже все собрала», – говорю я. – «Уже? – спрашивает фру и встает. – Посмотрим, посмотрим». Тут она берет шкатул ку и снова ее роняет. Пуговицы как покатятся – под кро вать, под стол, под печь. «Нет, вы только подумайте! – восклицает фру и продолжает о своем: – Значит, ты и не догадывался, что я… что у меня?..» – «Нельзя ли оста вить пуговицы на полу хотя бы до утра?» – спросил ка питан. «Пожалуй, можно, – соглашается фру. – Боюсь только, как бы мне не наступить на какую-нибудь. Я ста ла неповоротлива… сама их собрать не смогу… но все равно, пусть лежат. – И она начала гладить его ру ку. – Ах ты, мой дорогой». Он отдернул руку. «Да, я понимаю, ты сердит на меня. Только зачем ты тогда просил меня приехать?» – «Ловиса, дорогая, мы не од ни». – «Ты все-таки должен знать, зачем ты просил меня приехать». – «Я надеялся, что все еще может быть хо рошо, наверное, затем». – «И по-твоему, не вышло?» – «Нет». – «Все-таки о чем ты думал, когда звал меня? Обо мне? О том, что тебе хочется снова меня увидеть? Никак не могу понять, о чем ты все-таки думал». – «Рагнхильд уже все собрала, как я вижу, – сказал ка питан. – Покойной ночи, Рагнхильд».
– И ты ушла?
– Да, но уходить далеко я побоялась. Я видела, что ей было не по себе, и подумала, что на всякий случай мне надо держаться неподалеку. А если бы капитан увидел меня и сделал замечание, я бы прямо так и ответила, что не могу покинуть фру, когда она в та ком состоянии. Он, конечно, меня не увидел, они про должали свой разговор, даже еще оживленнее. «Я знаю, что ты думаешь, – продолжала фру, – может статься, что не ты… То есть, что это не твой ребенок. Возможно, ты и прав… И я не знаю, какие мне найти слова, чтобы ты простил меня. – Тут фру за плакала. – Мой дорогой, прости, ради бога, прости! – И фру встала на колени. – Видишь, я вышвырнула эти книги, я сожгла платок с его инициалами, видишь, вот они – книги». – «Верно, – ответил капитан. – А вот ле жит еще один платок с теми же инициалами. Ах, Лови са, Ловиса, как ловко ты со мной обращаешься». Бедной фру стало совсем нехорошо от этих слов. «Мне так жаль, что этот платок попался тебе на глаза, я, должно быть, летом привезла его из города, я с тех пор не просматривала свое белье. Но разве это так уж важно, ска жи?» – «Разумеется, нет», – ответил он. – «А если бы ты захотел выслушать меня, ты узнал бы, что это… это твой ребенок. Почему б ему и не быть твоим? Я только не умею все тебе объяснить как следует». – «Сядь!» – сказал капитан. Но фру, верно, не поняла его. Она встала и говорит: «Вот видишь, ты даже не желаешь меня выслушать. Но коли так, я уже настоятельно про шу тебя ответить, зачем ты меня сюда вызвал, зачем ты не оставил меня там, где я была». В ответ на это капитан стал что-то говорить про человека, выросшего в тюрьме. «Если такого человека выпустить на волю, он все равно будет стремиться назад». Словом, что-то в этом роде. «Да, но я была у родителей, а они не такие неумолимые, они считали, что я была за ним замужем, и не осуждали меня. Не все смотрят на это, как ты». – «Раз ушла Рагнхильд, ты можешь смело задуть свечу; смотри, как она сконфуженно мигает рядом с лам пой». – «Из-за меня? Ты это имел в виду? А разве сам ты ни в чем не виноват?» – «Не пойми меня превратно, я и впрямь во многом виноват, – без промедления отве тил капитан, – но не тебе об этом говорить». – «Нет, ты этого не думаешь. Я ведь никогда… Послушать тебя, так ты ни в чем не виноват». – «Сказано же, что виноват. Не той виной, про которую говоришь ты, а другой, прежней и новой. Согласен! Но я не принес домой эту вину у себя под сердцем». – «Верно, – начала фру. – Но ведь именно ты никогда не хотел, чтобы я… Чтобы у нас были дети, а вслед за тобой и я этого не хотела, ты ведь луч ше знал, как надо, и мои домашние тоже так говорят. А будь у меня дочь…» – «Пожалуйста, не утруждай себя сочинением трогательной истории, она годится толь ко для газеты, не утруждай», – сказал он ей. – «Я говорю чистую правду, – отвечала фру. – Ты не можешь отри цать, что я говорю чистую правду». – «Я ничего и не отрицаю. А теперь, Ловиса, присядь и выслушай меня внимательно. И дети, и дочь – которая вдруг так тебе понадобилась – все они не больше, как отголосок не давних разговоров. Ты их наслушалась и вообразила, что в этом твое оправдание. Раньше ты никогда не изъ являла желания иметь детей. По крайней мере, я этого не слышал». – «Да, но ты лучше знал, как надо». – «И это ты тоже где-то недавно услышала. В одном ты права, очень может статься, что с детьми нам бы жи лось лучше. Теперь я и сам это понял, но, к сожалению, слишком поздно. И ты в твоем положении еще говоришь мне, что…» – «Боже правый! Но ведь, может, именно ты… не знаю, как сказать… пойми…» – «Я? – переспросил капитан и покачал головой. – Вообще-то та кие вещи полагается знать матери; однако в нашем слу чае даже мать этого не знает. Ты, моя жена, этого не знаешь. Или, мо ж ет быть, ты знаешь?» Тут фру умолк ла. «Я тебя спрашиваю, ты знаешь или нет?» Фру ничего не ответила, бросилась на пол и заплакала. Не могу по нять, пожалуй, теперь я стою за фру, ей, бедняжке, так худо. Я совсем было решилась постучать и войти, но тут капитан сказал: «Ты молчишь. Но твое молча ние – это тоже ответ, и ответ не менее красноречивый, чем самый громкий крик». – «Мне больше нечего ска зать», – ответила фру сквозь слезы. «Многое я люблю в тебе, Ловиса, и прежде всего – твою правдивость», – сказал капитан. «Благодарю», – сказала фру. «Ты даже сейчас не выучилась лгать. Ну, поднимайся. – Капитан сам помог ей подняться и сам усадил ее на стул. А фру плакала так жалобно, что прямо сердце разрывалось. – Перестань же, – сказал капитан. – Я хочу тебя спросить кой о чем. А может, нам стоит подождать, поглядеть, какие у него будут глазки, какое личико?» – «Бог тебя благослови. Конечно, подождем. Благослови тебя бог, мой дорогой, мой любимый». – «А я попробую смирить ся. Меня это грызет и гложет, гложет и грызет. Но ведь и я не без греха». – «Бог тебя благослови, бог тебя бла гослови», – твердила фру. «И тебя тоже, – ответил он. – Доброй ночи». Тут фру упала грудью на стол и в голос зарыдала. «А теперь ты почему плачешь?» – «Потому что ты уходишь. Раньше я тебя боялась, теперь я плачу потому, что ты уходишь. Ты не можешь немного побыть со мной?» – «Теперь? У тебя? Здесь?» – спросил он. «Нет, я не то имела в виду, я не о том, просто я так одинока. Нет, нет, я не о том, что ты подумал». – «Я все же лучше уйду, – сказал он. – Ты и сама могла бы понять, что у меня нет желания здесь оставаться. Поз вони лучше горничной».
– Тут я и убежала, – кончила Рагнхильд.
После некоторого молчания Нильс спросил:
– Они уже легли?
Рагнхильд этого не знала. Может, и легли, впрочем, там сидит стряпуха, на случай, если позвонят. Боже ты мой, каково досталось бедной фру, верно, она и уснуть-то не может.
– Тогда сходи к ней, погляди, как она там.
– Хорошо. – И Рагнхильд встала. – Нет, что ни го ворите, а я держу сторону капитана. Так и знайте.
– Не так-то просто решить, где правда.
– Вы только подумайте, – забеременеть от этого типа! Да как она могла! А ведь она к нему и в город потом ездила, мне рассказывали, ну зачем это ей понадобилось? И понавезла с собой кучу его плат ков, я видела, а ее платков я недосчитываюсь, значит, у них белье было общее. С таким типом жить – это ж надо! При законном-то муже!
XII
Капитан, как оказывается, вполне серьезно вознаме рился запродать весь лес на сруб. И вот теперь по лесу идет стон и грохот. Осень выдалась мягкая, земля еще не прихвачена морозом, пашется легко, и Нильс, как заправский скряга, трясется над каждой минутой – что бы весной было легче.
Вопрос теперь в том, пошлют ли нас с Гринхусеном на рубку. По совестя говоря, я собирался отправиться по ягоды на болото, за морошкой, а потом – в горы. Что же станется с моими планами? К тому же Гринху сен давно уже не такой лесоруб, который надобен капи тану, он только может держать пилу да подсоблять по мелочам.
Да, Гринхусен уже не прежний Гринхусен, хотя труд но понять, с чего это он так сдал. Все его волосы до сих пор при нем, и рыжие, как встарь. В Эвребё он при жился так, что лучше и не надо, на аппетит он тоже пока не жалуется. Ему ли не житье! Все лето и всю осень он исправно высылал деньги семье и не уставал хвалить капитана и его жену, которые так хорошо платят и са ми уж такие хорошие, уж такие хорошие. Не сравнить с инженером, тот из-за скиллинга готов был удавиться, а под конец и вовсе вычел две кроны, заработанные чест ным трудом, ну и черт с ним, Гринхусен плевать хотел на эти две кроны, он и больше не пожалеет, коли для хорошего дела, а то ведь надо – такой жмот, тьфу, говорить противно. Капитан так ни за что не сделает.
