Эйно Лейно - Мир сновидений

Знаю же я, что там никого нет. Оборачиваюсь — и слышу только тяжелые удары собственного сердца.

Кто это? Что это? Боюсь, что имя ему — Тьма, и я напрасно пытаюсь убежать.

И это тоже означает, что конец мой близок».

Так наконец-то наступил этот великий миг! Так наконец-то старик косолапый разорвал свои оковы и доказал, что он настоящий лесной царь.

Он и сам навряд ли в это верил, поскольку уже начал сомневаться в собственных силах. Но ему это все-таки удалось, удалось даже под угрозой смерти!

Это случилось, когда Мишутка впервые в жизни встретил достойного противника. И случилось это в далеких южных странах, где люди более грубы и жестоки, чем здесь, и где все еще разрешаются публичные бои животных.

Молодому директору Каруселли вконец надоел Мишутка, и он осуществил свою угрозу. Он приобрел нового Мишутку.

Это был большой серый американский медведь, гораздо крупнее Мишутки, доставленный прямо из глубин заповедных лесов и полный свежих сил.

Его избрали палачом Мишутки.

Молодой Каруселли счел это наилучшим способом убрать того с дороги. Он собирался нажиться как можно больше даже на Мишуткиной смерти.

Цены на входные билеты подняли вдесятеро. Цирк наполнился живыми, шумными, смуглыми людьми, которые кричали и галдели в ожидании небывалого зрелища. Чтобы еще увеличить напряжение публики, вокруг арены даже не поставили решеток, а лишь привязали обоих зверей прочными цепями к двум столбам, но на таком расстоянии, чтобы они не сразу же бросились рвать друг друга, а для начала могли только обмениваться толчками и шлепками.

Затем собирались в подходящий момент ослабить цепи. Но представление должно было продлиться хоть какое-то время, чтобы публика получила полное удовольствие за свои деньги.

Мишутка рассердился тут же, как увидел своего противника. Он, конечно, понял, что того привели сюда ему назло, хотя еще не осознавал всей полноты истины и ужасного значения этого события. Ему стало досадно, что того привели именно теперь, когда сам он был старым, усталым и уже не в прежней силе.

Он до того рассердился, что глухой рев вырвался из его горла. Но все-таки решил поначалу держаться возможно спокойнее.

Другой медведь сразу же встал на задние лапы и с рычанием придвинулся к нему так близко, как позволяли оковы, и, поскольку не мог дотянуться, ревел, злился и звенел цепями.

Мишутка ждал, что будет, спокойно сидя под своим столбом.

Невозможно было заставить его подняться, дробовали хлыст, пробовали острую пику. Ми-дутка даже не, пошевелился. Но каждый нерв его был напряжении лапы судорожно подергивались.

Он начинал понимать. Он начинал осознавать, что его собираются швырнуть в пасть этого разъяренного гиганта, который даже издали выглядел намного крупнее и сильнее его. И он решил дорого продать свою жизнь и, несмотря на старость, еще раз показать, что над ним нельзя издеваться, а в особенности — безнаказанно подличать.

Наконец цепи приспустили. Тот, другой, сразу с рычанием ринулся на Мишутку. В то же мгновение Мишутка вцепился в него. И начался бой, равного которому не бывало ни под южным, ни под северным небом.

Молодая дикая сила и старое, испытанное и отточенное мастерство столкнулись в этом бою. Не зря Мишутка столько обучался, выполнял так много трюков и развивал на них свой ум. И если мускулы у того, другого, были железными, то Ми-шуткины были стальными. Если тот, другой, умел наносить удары, то Мишутка умел не только наносить, но и избегать их.

В том сражении пригодились ему оба эти умения.

Они бились то двумя, то четырьмя лапами. Мишутка сначала удачно схватил противника за лопатку и вырвал ее, но потерял при этом ухо, в которое чудовище вонзило свои острые зубы. Рыча от боли, они снова бросились друг на друга.

Лилась кровь. Затаив дыхание, следила публика за поединком.

Они боролись уже в обхват, раздирая друг дру. гу бока и стараясь изловчиться и добраться до шейной артерии. Вдруг Мишутка резко отскочил, отчего противник опрокинулся на спину. Прежде чем он успел встать, Мишутка прокусил ему горло.

Серый медведь заповедных лесов так больше и не поднялся.

А Мишутка впервые за всю свою жизнь почувствовал вкус крови, которого он отродясь не знал. Проснулись его дикие, глубоко спрятанные инстинкты; он испустил глухой рев и огляделся вокруг, будто ища новую добычу.

Он был по-настоящему красив, стоя большой, бурой, истекающей кровью горой на поверженном звере, который все еще дергал лапами в предсмертной муке. Весь цирк гудел от оваций.

Мишутка не видел никого из людей отдельно. Он видел только громадного, воющего, тысячеглавого хищника, который и прежде часто выл перед ним, но с которым у него еще ни разу не было случая помериться силами. И впервые в жизни он почуял, что это тоже враг, которого надо победить и сокрушить.

Почему они так воют? Они что, хотят раздразнить его? Думают, что он их боится или что он зависит от их похвал или ругани?

Разве он их раб? Никогда! Скорей они будут его рабами! Разве он не царь леса? А не хотят ли они отведать его лапы?

В глазах у него потемнело, вены вздулись, и одним сверхмощным, сверхъестественным усилием он завоевал себе свободу.

Цепи рассыпались, оковы порвались. Прочное железо гнулось, точно былинка, в его лапах.

Теперь уже речь шла не о мастерстве — сама дремучая чаща, сама мрачная сила лесная бурлила в его жилах от макушки до пят.

В толпе зрителей раздались крики ужаса. Все цирковые профессора бросились его усмирять. Но Мишутку было уже не усмирить. Он был опьянен кровью, упоен своей силой и победой.

Молнией метнулся он в гущу публики, расчищая себе путь, кроша каждого, кто попадался на его злосчастной, убийственной дороге на свободу, топтал женщин и детей, бил правого и виноватого. Его хлестали, кололи ножами, в него стреляли из револьвера. Казалось, он был неуязвим. Он был так же бесчувствен к своим страданиям, как и к чужим. Беспредельный ужас заполнил цирк.

Так бушевал он — как ангел смерти, как косарь Господень на полях войны, — до тех пор, пока перед ним не оказалась раскрытая дверь и он не увидел в конце длинного коридора спокойную, мигающую звездами ночь. Одним махом он ринулся туда.

Свободен, свободен! Сначала он никак не мог в это поверить.

Но это была правда. Ведь никакие кандалы не тяготили его. Не слышно было повелевающего голоса, не видно решеток. Итак, куда?

Итак, на север!

Прочь, далеко — туда, где он родился, где земля его детских игр!

Дни и ночи шагал он в ту сторону. Он учился у луны и Большой Медведицы, а то, чего он не знал, подсказывало ему верное чутье. Он переплывал великие реки. Он карабкался на вершины высочайших гор. И всякого, кто вставал на его пути и пытался помешать ему — человека или зверя, — он убивал.

Кровью был забрызган путь Мишутки к свободе. Преступление и страх шли за ним по пятам. Но он чувствовал и догадывался, что носивший' когда-то оковы может достичь свободы только преступлением.

И вот в один прекрасный день он почуял, что приближается к родным краям.

Он ожидал, что сосновый лес крикнет ему: «Добро пожаловать!» Он думал, что ветер шепнет ему: «Добро пожаловать», что птицы, цветы и холмы поздороваются с ним…

Ни слова. Казалось, все в отвращении и ужасе отворачиваются от него.

Солнце, правда, светило — но не для него. Птицы пели — но не ему. И сосны шумели о чем-то своем, но тут же смолкали, когда он пробегал мимо.

Неужели он больше не нужен у себя дома? Неужели у него здесь больше нет ни единого друга, который понял бы, что он должен был поступить именно так, как он поступил, а не иначе?

Мишутка едва не сходил с ума от этой мысли.

Наконец услышал он будто далекий жалобный звук скрипки. Он вздрогнул! Не та ли это мелодия, которую он выучил когда-то в ранней юности, хотя большие оркестры его цирковой жизни иногда приглушали ее в памяти?

Матти Проделкин наигрывал в своей бане.

Баня состарилась и обветшала, как и сам хозяин. Его мать уже давным-давно лежала в земле. Да и скрипи была уж не та, что прежде: три струны оборвались, а новых Матти так и не натянул.

И все-таки Матти еще играл на ней. Играл и вспоминал давние времена.

Однажды зимним лунным вечером услыхал он странные, мягкие и легкие шаги вокруг своей бани. Только он собрался встать и пойти посмотреть, как увидел большую, мохнатую, взъерошенную голову, глядящую на него в окно невыразимо грустными глазами.

Матти рразу узнал его. >

— Мишутка! — сказал он. — Мишутка, заходи!

Он встал и открыл дверь бани. Но Мишутка не вошел, а только покачал головой, как бы желая сказать, что ему невозможно войти под чей-либо кров.

Пришлось Матти выйти к нему.

— Поздно ты пришел, Мишутка, — сказал он тихо, гладя его тяжелую, усталую голову. — Что они из тебя сделали?