Эйно Лейно - Мир сновидений

Позднее, вечером, он имел честь быть представленным королю и его семье, которые не переставая нахваливали директора Каруселли и его нового воспитанника.

Королевская дочка собственными руками угостила Мишутку сладостями из шелкового мешочка, расшитого золотом и жемчугом.

— Отныне у вас есть право называть ваше заведение Королевским цирком, — милостиво объявил король, протягивая свою серебряную табакерку низко кланяющемуся директору. — Я вижу, вы гений среди цирковых артистов.

— Ваше величество, ваше величество… — лепетал растроганный старик директор. — Что я всегда говорил? Я говорил, что только гении могут понять гениев.

Тот вечер был самым счастливым в жизни директора Каруселли.

Вот теперь оно было, вот теперь оно было опять так, как должно быть! Вот так оно прежде и бывало, вот так он и прежде с сильными мира сего беседовал, вот так гремел вокруг него гром оваций, вот так и прежде понимала его большая публика.

В тот вечер старик Каруселли плакал. Он обнимал Мишутку за шею и бормотал между всхлипываниями несвязные слова.

— Сыночек, сыночек дорогой! — восклицал он на родном итальянском наречий. — Caro mio, саго mio! Ты свет моей старости! Ты моя опора и защита!.. Что бы мне сделать для тебя? Как наградить? Отдам тебе мою душу, отдам мою жизнь и кровь!.. Я вновь живу в тебе, вижу в тебе своего гения… Ты идешь к блестящему будущему… Что я пред тобой? Сено, которое бросают в огонь! Презирай меня, кусай меня, тончи меня, но никогда не разлучайся со мной!..

Так хныкал старый Каруселли, а все артисты цнрка преданно толпились вокруг. И на сей раз их преданность была совершенно искренней, поскольку одновременно с тем, как их директора посетило такое великое и нежданное счастье, возрастала также их собственная ценность, и они могли отныне именовать себя «его величества собственными королевскими шведскими цирковыми артистами»!

На следующий день газеты содержали длинные репортажи о том знаменательном представлении, а имя директора Каруселли было у всех на уста Но и Мишутка не остался без внимания в это разливе популярности. Общественное мнение н; рекло его национальным медведем Финляндии, под этим именем его затем узнали в Старом, позднее и в Новом Свете.

Самому Мишутке было все равно — называ1 они его хоть как угодно. Он ощущал только, чт< механически исполняет некое высшее назначение которого он не выбирал и по отношению к кото рому у него никогда и не было никакой возможности выбора: оно родилось вместе с ним и вместе с ним когда-нибудь умрет.

Он был подлинный артист.

Мишутка седел в победах и лаврах.

Мех его тускнел все больше, его ноги начинали деревенеть, а голова день ото дня становилась все крупнее и тяжелее. Иногда он боялся, что она просто отвалится от позвонков.

Все же еще было в каждой его лапе силы на девятерых. Еще чутко различали его уши ритмы маршей и танцев, еще владел он всеми трюками, которым обучился в юности, и никогда раньше его мастерство не было на такой высоте.

Но он больше не усваивал ничего нового. Он умел только то, чему научился в молодости.

У него совсем больше не было увлеченности работой или честолюбия. У него не было никакой охоты показывать свое умение другим. Ему достаточно было знать и чувствовать, что умение это существует и при желании он может в любой момент проявить его.

Осуждение и критика окружающих были ему теперь безразличны. Он стал настолько равнодушен даже к собственному достоинству, что позволял барану скакать на себе верхом, а маленьким детенышам шимпанзе висеть на своих боках, вцепившись в шерсть.

«Почему бы не позволить им поиграть со мной? — думал Мишутка. — Я же знаю, что при желании мог бы одной лапой раздавить их. Но зачем мне делать это? Неохота, нет смысла! Они слишком ничтожны. Я бы только облагородил их своим царским ударом».

Одним словом, Мишутка устал. Были у него и другие причины чувствовать себя одиноким И высокомерным.

Старый директор Каруселли давным-давно уже умер, и его сын унаследовал как цирк, так и Ми-шутку и все остальное хозяйство. Вместе с ним пришли и в цирк новые времена. Уже не так сильно увлекались благородным искусством верховой езды. Главную роль теперь отводили борцам.

Мишутка по-прежнему оставался любимцем публики; но уже не таким притягательным, как прежде. Все знали и его, и все его штуки наизусть, были даже такие, которые осмеливались зевать во время его выступлений.

Правда, сам он зевал еще больше. Ему было скучно! Но от него это ощущение скуки передавалось публике, так что молодой директор никогда не бывал доволен им.

— Мы должны взять в наше заведение нового Мишутку! — заявил он с недовольным видом одному профессору-репетитору, когда Мишутка исполнил свои трюки равнодушнее обычного. — Этот начинает уже халтурить.

Профессор-репетитор, который служил со времен старого Каруселли и который по-прежнему свято чтил Мишутку, вытаращил глаза.

— Новый Мишутка! — изумился он. — Такие ведь не растут на каждой елке! Мишутка не какой-нибудь обыкновенный медведь, Мишутка — гений! Ваш покойный батюшка, позвольте сказать…

— Мой покойный батюшка, позвольте сказать, — процедил молодой Каруселли, вперив в него грозный и пронизывающий взгляд, — держал на службе много старого хлама, от которого нам пора понемногу избавляться. По крайней мере, он должен выступать реже, чем раньше. Он просто портит нашу программу.

— Он же все-таки старый и верный слуга, — осмелился скромно заметить профессор-репетитор, с грустью думая в этот момент о собственной будущей участи.

— Но публика требует нового, каждый день нового! — вспылил молодой хозяин. — Нам не прожить на старье, будь оно какое угодно почтенное и верное. Мы умрем с голоду1 Или вы беретесь научить Мишутку новым трюкам?

Нет, этого даже профессор-репетитор не рисковал взять на себя.

— Вот то-то же! — победно провозгласил молодой Каруселли. — Вы и сами в него не верите. Вы видите, нам надо завести нового Мишутку.

Все же пока удовлетворились тем, что Мишутка стал выступать реже.

У Мишутки теперь было достаточно времени лежать в клетке, размышлять и грезить. И поскольку сон стал для него самым большим удовольствием, он лежал целыми днями, закрыв глаза, так что уже много раз думали, что он умер. Но он жил! Только душа его ушла так глубоко внутрь, что грохот и суета внешнего мира не достигали ее.

О чем он грезил тогда, о чем размышлял?

Никто вокруг не понимал его. Только иногда, в ночной темноте, когда он произносил длинные монологи самому себе, остальные звери слушали и дивились его рассуждениям о свободе, которой у него никогда не было, и о счастье, которое никогда для него не наступило.

Он говорил так:

«Я — косолапый, царь леса. Мне нет равных среди лесных жителей. Когда я рычу, все пугаются. Когда хлопаю в ладоши — чаща отзывается эхом. Я все еще могу вырвать из болота пень и закинуть его на десятки саженей в лесные заросли.

Но я уже стар и чувствую приближение конца.

Жажду вернуться в родные ягельники. Не здесь мой дом, а там, в глубине синих лесов, среди пустынных грозных холмов, — там стоит Зверобор, и в нем живут мои друзья и товарищи.

Там хочу я сидеть во главе длинного стола, рядом с добрыми кумовьями Волчком и Лисом Хитрованом, наливать себе доверху чарку серебристо-жемчужной влаги и рассказывать о временах, что были до нас, и о событиях, которые дано будет увидеть лишь тем, что придут после нас.

Потому что теперь все не так, как прежде, и многое изменится из того, что мы видим сейчас перед собою.

И еще хочу говорить с ними о смысле жизни, которого я не постигаю, про облака и солнце судьбы, что проходят над нашей головой.

Я так стар, что не постигаю смысла даже своей собственной жизни, если не считать, что я пытался по мере сил наслаждаться ею и платил за каждое наслаждение таким же большим мучением.

Но больше мучиться я не хочу. И это тоже означает, что конец мой близок.

Мечтаю повстречаться со стариком месяцем и побеседовать с ним и видеть, как деревья зеленеют и снова желтеют, до тех пор, пока и этого не захочется, и тогда улечься под седобородой елью.

Хочу в мой высокий дом — веселый, просторный, небесной крышей накрытый Зверобор. Там порог не спросит, кто я, и калитка не потребует меня к ответу за ошибки в жизни. Там довольно, что я — косолапый, царь леса.

И пускай там гибель скользит мне навстречу на лыжах по болоту, пускай болезнь подстерегает меня там на зимней дороге. И пускай однажды меня накроет белым снегом и я проснусь от благоухания рощ по ту сторону Туонелы.

Там хозяйка Маналы[17] поднесет мне кружку свежайшего березового сока.

Там наконец-то избавлюсь я от кошмара. От того самого, который ночью наваливается на медя, так что я в голос кричу и мне кажется, что я 5eiу изо всех сил, но его не проведешь, он следует по пятам; я уже чую его теплое сопение.