Виктор Финк - Евреи в тайге
— А ты ездить стал, Кувалдин? — крикнул ему кто-то из наших.
— А как же! — весело бросил старик, оборачиваясь. — Конь удалый, парень бравый! Мы ишшо, парень, поездим! Ишшо поездим!
Сказав это, он сам рассмеялся и дернул возжи.
Я уже слыхал про Кувалдина. Он из Венцеловой. Занятные про него говорили вещи. Вот он, значит, какой, — плоское, полубурятсксе лицо, хитрющие веселые глазки да рваная шапка на седой голове, — вот он какой, Кувалдин?.. Говорили, был у него полон дом сыновей и дочь была красавица. Сыновей он из дому выжил, — лютый старик. А дочку насильно, против ее воли, выдал за кривого якута замуж, потому что якут хвалился и показывал, что у него два пуда золота — сам намыл. Выдал Кувалдин дочку за якута, а тут вскорости якут хворать стал и через недолгое время помер, а дочка с золотом досталась Кувалдину. Стала она помышлять второй раз замуж идти, да и сватались к ней немало: сама хороша и золота два пуда, но отец коротко сказал, что убьет, и в доказательство стал бить ее почем зря. В один прекрасный день она исчезла, — говорят, в город удрала, в работницах там живет.
А тут ко всему и баба Кувалдина, жена его, померла и остался он один при большом богатстве, в крепком дому, при резвых конях. Все было у него, чтобы жить веселой и легкой жизнью, только годы были не те: семьдесят. А Кувалдин не взглянул на это, стал веселиться в жизни, девушек завел целую ватагу, карамелями их кормил и вообще, как говорится, понес. Над ним точно впервые солнце взошло. Только недолго оно ему светило: стали кулаков раскулачивать.
Тогда узнал Кувалдин, что он стар, и что старость — грустная и тяжкая пора: имущество у него отобрали, а девушки сами упорхнули, как воробьи, и остался Кувалдин яко наг, яко благ, чуть не в батраки нанялся, — на чужом коне ездит. Недолго радовался.
Рассказали мне эту историю случайно, когда пришлось к слову, и вот по какому поводу: к нам приехал из Венцеловой казак один и, так себе, скуки ради рассказал, как ночью одна старуха поймала Кувалдина, когда он пробирался на сеновал, где спала ее шестнадцатилетняя дочка, и кочергой того Кувалдина огрела. Рассказывавший находил, что это подло, потому что, когда Кувалдин был при деньгах, все станичные старухи ему своих дочек сводничали, а теперь вот кочергой лупцуют.
— Да уж не такой он старик! Уж он девчонку эту небеспременно уведет! Просто, для зла уведет Вы наших стариков не знаете! Наши старики — кремень и огниво! — прибавил венцеловский.
И верно: среди разных людей, каких видел я на Амуре, старики необычнее всех.
Крепкие они здесь и живут подолгу.
Забрел я в лесную сторожку в тайге за Бираканом. Там нашел высокого бойкого старика, — борода метлой. На вид ему было лет под шестьдесят, и был он для этих лет бодрый и подвижной: поминутно бегал в погреб о обратно, из колодца воду таскал, дрова колол и все делал быстро и легко. Ему оказалось восемьдесят два года, он клялся, что ему восемьдесят два. Мать его померла ста двадцати лет, а отец дожил до ста тридцати двух. Старикан клялся, что сам он всю жизнь курит и пьет водку, а отец так и вовсе пьяница был, не тем будь помянут, и тоже табак курил, а если помер, то от дурного глазу, а не то еще жил бы.
— Люди мы таежные, живем мы в глуши! — сказал старик. — Не о кого нам пример брать помирать.
В Раздольной живут старики Худяковы, почти легендарные зверобои. В молодые годы они принимали заказы на тигровые шкуры, как на селезней. Один из них потерял на охоте руку: тигр отгрыз. Но и лежа под страшным зверем Худяков не растерялся: высвободил вторую руку и всадил тигру кинжал в горло. Тем спасся.
В Союзной живет старик Ярославцев.
— Не авантажный он с лица человек, — говорят про него. — Его медведь повредил.
На охоте Ярославцев попался медведю в лапы, и медведь сделал с ним то, что он часто делает с людьми и чего охотники боятся от него больше всего: медведь положил ему лапу на голову и потянул вниз. Кожа с головы — скальп — и все лицо до самого рта оказались сорванными и вывернутыми наизнанку, как чулок.
Ярославцев, — как выразился один его приятель в разговоре со мной, — сразу очень был «изумлен», а потом отвернул лицо и скальп на место и добрался домой пешком. Пять верст.
В Столбовой жил я у хозяина, — подвижной, ловкий был человек, борода черная, глаза, как гвозди. Я поначалу думал, ему лет сорок пять, — оказалось, за семьдесят. Я слышал из-за перегородки, как он учил внука Костю:
— Само главно, — наставительно твердил старик, — бояться ее не надо! Ежли ее не бояться, она тогда на человека не смочит. Тигре надо в глаза смотреть — она человечьего глаза боится! Вон Сазонт Дрыгунов три раза тигру глазами отваживал.
Старик прибавил после паузы:
— И то ишшо Кискинкин, упомни, что тигра петляет. Она ежли человека почуяла, норовит сзаду ему зайти. Ее тогда надо сзаду берегтись.
Костя, я слышал, заерзал и тяжело задышал, а дед продолжал:
— Тут я прямо скажу, Кискинкин, я не песельник в этим случае. Тут можно два не перечесть и жилки потерять. В этим случае, Кискинкин, ты лошадь под уздцы, а сам поспешай пеше, да веселей. Тигра на лошадь сзаду скочит, а ты не ездыхай, беги!
Косте было лет двенадцать, Кискинкину этому.
И водку пить деды горазды. В Никольской сидел я у знакомых колхозников, обедали. Было тепло, дверь стояла открытая; вдруг ворвался в комнату старик, как лунь белый, пьяный и веселый.
— Я казак! — орал он, — Я в комфозе работаю, якут твою в зеркало!.. Зачем дощи идут? Где теи агрономы, что должны слово знать против, доща?
Он стал скверно ругаться, и хозяева сделали ему замечание.
— Я не ругаюсь, — возразил старик. — Ежли я мать пущаю, то это она сама вылетает.
— Это не ругаться, — пояснил он далее, — ежли мать вылетает. А конюшню вы набок построили! А в комфозе порядка нет, морде вашей наполовину!…
Выругавшись, он снова тотчас разъяснил:
— Я не ругаюсь. Женщины не слышат: у их на ушах золото.
Впрочем, это был просто оголтелый пьяница, крикун.
— Зачем ты пьешь, старик? — спросил я его.
— А куда деньги девать? — немедленно и в тон ответил он мне.
Я взглянул на его худой пиджачишко и посоветовал:
— Плащ купил бы.
— А пить на что? — тотчас возразил старик.
У него даже сделались большие и удивленные глаза. Сам он был низкорослый, волосатый, коротконогий, а руки были длинные и корпус держал он вперед. Это все делало его похожим на обезьяну или на зверя, ставшего на дыбы. Он выпил у нас рюмку и с пением сел на пол.
Но это был просто пьяница, малопочтенный выпивоха. А настоящий дед не пьяница, а пьет во благовремении, когда господу угодно.
Зная, что меня интересует история колонизации Приамурья, мои знакомые повели меня в Никольской к какому-то деду старожилу.
— Вот кто вам много расскажет! Человек он древний, лет ему под сто! Он из самого Забайкалья с Муравьевым-Амурским пришел.
Мне было очень интересно, и я решил отправиться к старику немедленно. Но мне посоветовали раньше завернуть в лавку Центроспирта — наполнить баклагу водкой.
— Для вежливости! — пояснили мои знакомые. — Старик хоть и не пьяница, а вежливость признает.
Мы застали старика на полатях. Когда он встал и выпрямился, я увидел перед собой человека громадного роста, широкоплечего и косматого. Волосы на голове и борода были взлохмачены, и лицо от этого казалось громадным. Рот у него был тоже громадный и голос громоподобный. Ноги у деда не сгибались в коленях, и ходил он точно на ходулях, держась за стенки. Тут же вертелась и старуха его. Узнав о цели нашего прихода, она озабоченно сказала вполголоса:
— Не будет он сегодня говорить. Ежлиб не воскресенье, он бы говорил, а в воскресенье он с утра пьяный.
Старик сел рядом со мной. Немолодой сын почтительно поднес ему стакан, я стал наливать водку. Я лил осторожно, ожидая, что на четверти, ну на половине, ну на трех четвертях старик меня остановит. А он внимательно смотрел, как я лью, и лишь, когда стакан был налит до краев, он удержал меня за локоть:
— Не пролей смотри, мой бравый!
Он поднес стакан к своему громадному рту и выплеснул его туда, как ведро. Закусить нечем было. Дед, все так же держась за стенки, добрался до полатей, достал оттуда маньчжурский табак-горлодер, набил трубку и вернулся ко мне беседовать.
Даром на него старуха говорила: никаких признаков опьянения у старика не было, и рассказывал все он довольно складно — и про то, как из Забайкалья три года путешествовали, и про то, как дикие звери и даже тигры бегали там, где нынче стоит его дом. Очень он сокрушался, что помер недавно Игнашка, товарищ его: тот мог бы больше рассказать. Игнашке было сто шесть лет.
Когда я уходил, старик все приговаривал:
— Ух, ты, мой бравый! Ух, ты, мой удалый! — и, приговаривая, налил себе еще водки из моей баклаги.
