Шолом Алейхем - Тевье-молочник
Так, бывало, говорит она, Голда то есть, и плачет горючими слезами. И вижу я, что женщина тает день ото дня как свеча, и сердце у меня от жалости сжимается, и говорю я ей, душу изливаю:
– Эх, Голда-сердце, сказано у нас: "Либо как детей, либо как рабов"[19], что с детьми, что без детей... Есть у нас великий бог, милосердый и всемогущий. А все же, - говорю, - столько бы мне счастья, сколько раз случается: выкинет господь-вседержитель такую штуку, врагам бы моим, такую долю!..
Но ведь она, Голда, не тем будь помянута, всего только женщина... Вот она и отвечает мне:
– Грешишь ты, Тевье! Нельзя грешить...
– Вот тебе и раз! Разве я плохое что-нибудь сказал? Что же я, по-твоему, против бога, что ли, восстаю? Ведь если господь бог создал свой мир так расчудесно, что и дети - не дети, и родители - трын-трава, стало быть он знает, что делает...
Но она не понимает, что я говорю, и отвечает ни к селу ни к городу:
– Умираю я, Тевье, кто тебе ужин готовить будет?
Говорит она мне это и смотрит на меня такими глазами, что камень и тот был бы тронут. Но Тевье - не женщина, отвечаю ей словцом, изречением и еще изречением:
– Голда, - говорю я, - ты столько лет была мне верна, неужели ты на старости лет в дураках меня оставишь?
Глянул на нее - кончается человек!
– Что с тобой, - говорю, - Голда?
– Ничего! - отвечает она едва слышно.
Эге! Вижу, что шутки плохи, запряг я лошадку, поехал в город и привез доктора, самого лучшего доктора. Приезжаю домой, - где там! Лежит моя Голда на полу со свечой в изголовье и выглядит, покрытая черным, как кучка земли. Стою я и думаю: "Вот он и весь человек! Эх ты, владыко небесный! Что ж это ты творишь с твоим Тевье? Что я теперь делать стану на старости лет, горе мое горькое!" И как сноп повалился наземь. Но - кричи не кричи! Знаете, что я вам скажу? Когда видишь перед собой смерть, поневоле вольнодумцем становишься, начинаешь размышлять, "что мы и что наша жизнь", - что такое наш мир с его планетами, что вертятся, с поездами, которые бешено несутся, со всем этим шумом и треском, и что такое даже сам Бродский с его миллионами? Суета сует, чепуха и ерунда!
Словом, нанял я человека - по Голде "кадеш"[20] читать - и уплатил ему за год вперед. Что же мне оставалось делать, когда господь бог наказал меня, не дал мне мужчин - одни женщины, дочери да дочери, будь они неладны! Не знаю, все ли так мытарятся со своими дочерьми, или я один такой злосчастный, что не везет мне с ними? То есть против них самих я ничего не имею, а счастье - ведь оно от бога. Того, что они мне желают, пошли мне, господи, хоть половину! Наоборот, они чересчур уже преданы, а все, что чересчур, - вредно. Вот возьмите мою младшую дочь, ее Бейлкой звать. Если бы вы знали, что это за человек! Вы меня не первый день знаете, - год, да год, да еще денек, - и знаете, что я не из тех отцов, которые любят расхваливать зазря своих детей. Но раз зашел разговор о Бейлке, то я вам должен сказать в двух словах: с тех пор как господь бог Бейлками промышляет, он такой еще не создавал. О красоте и говорить нечего! Дочери Тевье, сами знаете, по всему свету славятся как первые красавицы. Но она, Бейлка то есть, всех их за пояс заткнет, что и говорить, - всем красавицам красавица! Вот о ней можно сказать словами притчи "Обманчива красота", - не в красоте дело, а в характере. Золото, чистое золото, говорю я вам! Я для нее всегда был первым человеком в доме, но с тех пор как моя Голда, да будет ей земля пухом, померла, отец для нее - зеница ока! Пылинке упасть на меня не дает. Уж я говорил про себя: господь бог, как сказано в молитве, "предпосылает гневу своему милосердие" - посылает исцеление еще до болячки. Трудно только угадать, что хуже - исцеление или болячка... Поди будь пророком и узнай, что Бейлка ради меня продаст себя за деньги и отошлет отца своего на старости лет в Палестину! Положим, это только так говорится - отошлет. Поверьте, она повинна в этом так же, как и вы. Виноват кругом он, ее избранник, - проклинать его не хочу, пусть на него казарма свалится! А может быть, если хорошенько вдуматься да покопаться поглубже, то виноват в этом больше всех я сам, потому что ведь у нас в талмуде так и сказано: "Человек повинен..." Но мне ли вам рассказывать, что в талмуде говорится!
Короче, не буду вас долго задерживать. Прошел год и еще год, Бейлка моя выросла, стала, не сглазить бы, девицей на выданье. А Тевье знай свое: возит в тележке сыр и масло - летом в Бойберик, зимой в Егупец, чтоб их затопило, как содом! Видеть не могу этот город и не столько город, сколько его жителей, и не всех жителей, а одного человека - Эфраима-свата, пропади он пропадом! Вот послушайте, что может натворить сват.
"И бысть день", - приезжаю я однажды в середине сентября в Егупец с товаром. Гляжу, - "и прииде Аман"[21] - идет Эфраим-сват! Я вам о нем как-то рассказывал. Человечек он хоть и въедливый, но чуть его завидишь, поневоле остановишься, - такая уж сила у этого человека...
– Слышь ты, умница моя, - говорю я своей кляче, - а ну-ка постой тут малость, я тебе пожевать дам.
И останавливаю Эфраима, здороваюсь с ним и завожу разговор издалека:
– Что слыхать насчет заработков?
– Скверно! - отвечает он со вздохом.
– А в чем дело?
– Делать, - говорит, - нечего!
– Совсем?
– Совсем!
– Что за причина? - спрашиваю.
– Причина, - говорит он, - в том, что браки нынче дома не заключаются.
– Где же, - спрашиваю, - они нынче заключаются?
– Где-то там, за границей...
– А как же быть, - говорю, - такому человеку, как я, у которого и дедушкина бабушка там не бывала?
– Для вас, - отвечает он и протягивает мне табакерку, - для вас, реб Тевье, у меня имеется товарец здесь, на месте...
– А именно?
– Вдова, - отвечает он, - без детей, полтораста рублей приданого, служила кухаркой в лучших домах...
Гляжу я на него и спрашиваю:
– Реб Эфраим, вы кому это сватаете?
– Кому же, - говорит, - как не вам?
– Тьфу, пропасть! Сдурели вы, что ли? - отвечаю я, угощаю лошаденку кнутом и хочу ехать дальше.
Тогда Эфраим говорит:
– Извините меня, реб Тевье, если я вас обидел. Скажите, а кого же вы имели в виду?
– Кого же, - говорю, - иметь мне в виду, как не мою младшую?
Тут он даже подпрыгнул и хлопнул себя по лбу:
– Погодите-ка! Вот хорошо, что напомнили мне, реб Тевье, дай вам бог долгие годы!
– Аминь! - отвечаю. - Желаю и вам до пришествия мессии дожить. Но с чего это на вас такая радость напала?
– Хорошо! - восклицает он. - Замечательно! Лучше некуда!
– Да в чем же дело?
– У меня, - говорит, - для вашей младшенькой есть на примете нечто исключительное, счастье, главный выигрыш, богач, денежный мешок, миллионщик, Бродский. Сам он подрядчик и звать его Педоцур!
– Педоцур? - говорю я, - знакомое имя, из Пятикнижия...
– Да что там Пятикнижие? Причем тут Пятикнижие? Он подрядчик, этот Педоцур, он дома строит, мосты, побывал во время войны в Японии, привез кучу денег, разъезжает на огненных конях, в каретах с лакеями у дверей, с собственной банькой у себя в доме, с мебелью из Парижа, с брильянтовым перстнем на пальце, совсем еще не старый, холостой, настоящий холостяк, прима! И ищет он красивую девушку, кто бы она ни была, раздетую, разутую, лишь бы красавица!..
– Тпр-ру! - говорю я. - Если вы так скакать будете без передышки, то мы с вами, реб Эфраим, заедем невесть куда. Если не ошибаюсь, вы уже как-то сватали того же самого жениха моей старшей дочери Годл.
Услыхав это, мой сват как схватится за бока да как захохочет! Я думал, с ним удар случится...
– Эге! - говорит. - Вспомнили тоже, как моя бабка впервые рожала... Тот до войны еще обанкротился и в Америку удрал!
– Царство ему небесное! - отвечаю. - Может быть, и этот туда же удерет?
Тут мой сват прямо из себя вышел:
– Да что вы говорите, реб Тевье! Тот был пустельга, шарлатан, мот, а этот - подрядчик со времени войны, ведет большие дела, имеет свою контору, служащих и... и... и...
Словом, так разгорячился мой Эфраим, что даже стащил меня с телеги, ухватил за лацканы да так меня стал трясти, что подошел городовой и хотел нас обоих отправить в часть. К счастью, я вспомнил, что в писании сказано: "С чужого бери", - с полицией надо уметь ладить...
Короче, что тут долго рассказывать? Этот Педоцур стал-таки женихом моей младшей дочери Бейлки, и "недолго тянулись дни", то есть я хочу сказать, что прошло все-таки довольно много времени, пока мы их обвенчали. Почему прошло много времени? Потому что она, Бейлка то есть, не хотела за него выходить, как человек помирать не хочет. Чем больше этот Педоцур приставал к ней с подарками, с золотыми часиками да с брильянтовыми колечками, тем противнее он ей становился. Мне, знаете ли, пальца в рот не клади. Я отлично видел это по ее лицу, видел и слезы, которые она тайком проливала. Подумал я однажды и говорю ей эдак между прочим:
