Шолом Алейхем - Тевье-молочник
"Эх, Бейлка, Бейлка, думаю, что с тобой стало! Помнишь, как, бывало, по вечерам ты сидишь при коптящей лампочке, шьешь и песню напеваешь, оглянуться не успею, ты двух коровок выдоишь, а то, засучив рукава, приготовишь мне простой молочный борщ, или галушки с фасолью, или пампушки с сыром, или ушки с маком и скажешь: "Отец, поди руки мой!" Ведь это лучше всякой песни было!" А сейчас сидит она со своим Педоцуром за столом, как королева, два человека к столу подают, тарелками брякают... А Бейлка? Хоть бы слово вымолвила! Зато он, Педоцур то есть, за двоих уплетает, рта не закрывает! В жизни не видал человека, который бы так любил болтать и балабонить бог знает о чем, рассыпаясь при этом своим дробненьким смешком. У нас это называется: сам сострил, сам и смеется... Кроме нас троих, сидит за столом еще какой-то тип с румянцем во всю щеку. Не знаю, кто он такой, но едок он, видать, не из последних, потому что все время, покуда Педоцур говорил и смеялся, тот уписывал за обе щеки, как в писании сказано: "Трое, что ели..." - ел за троих... Тот ел, а Педоцур трещал и все такую ерунду, что слушать тошно: подряд, губернское правление, удельное ведомство, казначейство, Япония... Из всего этого меня интересовала одна только Япония, потому что с Японией у меня кое-какие счеты были. Во время войны, - знаете, конечно, - лошади в большом почете были, их днем с огнем искали... Наскочили стало быть и на меня и взяли моего конягу в работу: смерили его аршином, прогнали его несколько раз взад-вперед и выдали ему белый билет. Вот и говорю им: "Я наперед знал, что напрасны ваши труды, как в писании сказано: "Знает праведник душу скотины своей", - не Тевьиной кляче на войну ходить..." Однако, извините меня, пане Шолом-Алейхем, я путаю одно с другим, так и с пути сбиться недолго. Давайте-ка лучше, как вы говорите, - "вернемся к делу" - обратимся к нашей истории.
Словом, выпили мы, значит, честь-честью, закусили как полагается, а когда встали из-за стола, взял он, Педоцур, меня под руку и привел к себе в свой кабинет, убранный по-царски - с ружьями и кинжалами на стенах, с пушками на столе... Усадил он меня на эдакий диван, мягкий, точно масло, достал из золотой коробки две длинные, толстые, пахучие сигары - одну себе, другую мне, закурил, уселся против меня, вытянул ноги и говорит:
– Знаете, для чего я за вами посылал?
"Ага! - думаю. - Хочет, видно, потолковать со мной насчет того самого". Однако прикидываюсь дурачком и говорю:
– "...Сторож я, что ли, брату своему?" - Откуда же мне знать?
– Я, - отвечает он, - хотел поговорить с вами относительно вас самих.
"Служба!" - думаю и отвечаю:
– Ну что ж, если что-нибудь хорошее, пожалуйста! Послушаем.
Тогда он вынимает сигару изо рта и обращается ко мне с такой речью:
– Вы, - говорит, - человек не глупый и не обидитесь, если я буду с вами говорить откровенно. Надо вам знать, что я веду крупные дела. А когда ведешь такие крупные дела...
"Да! - думаю. - Меня имеет в виду!" Перебиваю его и говорю:
– У нас в талмуде сказано: "Чем больше достояние, тем больше забот". Знаете, как это надо толковать?
А он отвечает мне довольно-таки откровенно:
– Скажу вам по чистой совести, что талмуд я никогда не изучал и даже не знаю, как он выглядит!
И рассыпался мелким смешком. Ну, что вы на это скажете? Казалось бы, уж если господь тебя наказал и остался ты невеждой, неучем, - так уж пусть это будет шито-крыто! Нашел тоже, чем хвастать!
– А я иначе и не думал! - говорю. - Знаю, что к таким вещам вы отношения не имеете... Однако послушаем, что же дальше?
– А дальше, - отвечает он, - я хотел вам сказать, что по моим делам, по моему имени и положению мне неудобно, что вас называют "Тевье-молочник". Не забывайте, что я знаком лично с губернатором, что ко мне в дом может, чего доброго, нагрянуть эдакий... Бродский, Поляков[23], а то, пожалуй, и сам Ротшильд!.. Чем черт не шутит?..
Говорит он мне это, Педоцур то есть, а я сижу, смотрю на его лоснящуюся лысину и думаю: "Очень может быть, что ты и с губернатором лично знаком и что Ротшильд может к тебе в дом прийти, но говоришь ты как собака поганая!"
И обращаюсь к нему не без досады:
– Как же быть, если Ротшильд, чего доброго, и в самом деле нагрянет?
Думаете, он почувствовал мою шпильку? Куда там! "Ни леса, ни медведей!" Даже в голову ему не пришло!
– Я бы хотел, - говорит он, - чтоб вы бросили это самое молочное дело и занялись чем-нибудь другим.
– А именно? Чем?
– Чем хотите! - отвечает он. - Мало ли дел на свете? Я помогу вам деньгами, сколько потребуется, лишь бы вы не были больше Тевье-молочником. Или, погодите-ка, знаете что? А может быть, вы бы совсем - раз-два-три - взяли и уехали бы в Америку? А?
Говорит он это, засовывает сигару в зубы и смотрит мне прямо в глаза, а лысина блестит... Ну? Что можно ответить такому грубияну? Сперва я подумал: "Чего ты, Тевье, сидишь как истукан? Поднимись, хлопни дверью и уйди, ни слова не сказавши на прощание!" Так меня за живое задело! На что способен подрядчик! Наглость какая! "Что значит, - ты велишь мне бросить честный и почетный заработок и ехать в Америку? К нему, видите ли, может заглянуть Ротшильд, а по этому случаю Тевье-молочник должен бежать невесть куда?!"
Внутри у меня, как в котле, кипит, немного взволнован я был еще и раньше, и зло меня берет на нее, на Бейлку: "Чего ты сидишь, как принцесса, среди сотен часов и тысяч зеркал, в то время как отца твоего сквозь строй гонят по горячим углям?!"
"Столько бы мне радостей, думаю, насколько лучше поступила твоя сестра Годл! Конечно, что правда, то правда, - нет у нее такого дома и таких финтифлюшек, как у тебя, но зато у нее муж Перчик... Ведь это человек, который о себе и не думает, обо всем мире заботится... И к тому же у него голова на плечах, а не макитра с лоснящейся лысиной. А язычок у этого Перчика - чистое золото! Ему изречение приведешь, а он тебе - три сдачи! Погоди, подрядчик, вот я тебе такое изречение закачу, что у тебя в глазах потемнеет!"
Подумал я эдак и обратился к нему с такими словами:
– То, что талмуд для вас книга за семью печатями, это еще куда ни шло: когда человек живет в Егупце, называется Педоцуром и занимается подрядами, то талмуд может спокойно лежать на чердаке. Но простой стих, - ведь это же и мужик в лаптях поймет. Вы, наверное, знаете, что у нас в писании сказано насчет Лавана Арамейского: "Из хвостито поросяти шапкато не сварганито..."
А он смотрит на меня как баран на новые ворота и спрашивает:
– Что же это значит?
– Это значит, - отвечаю я, - из поросячьего хвоста шапки не сварганишь!
– Это вы, собственно, к чему же? - снова спрашивает он.
– А к тому, - говорю, - что вы предлагаете мне ехать в Америку!
Рассмеялся он дробненько и говорит:
– В Америку не хотите? Тогда, может быть, в Палестину? Все старые евреи едут в Палестину...[24]
И только проговорил он это, как засело у меня гвоздем в голове: "Погоди-ка, может быть, это вовсе не так глупо, Тевье, как ты думаешь? И в самом деле... Нежели таковы отцовские радости, какие мне сулил бог, может быть, лучше Палестина? Глупец! Чем ты рискуешь и кто здесь остается у тебя? Твоя Голда, царство ей небесное, все равно уже в могиле, а сам ты, прости господи, мало, что ли, маешься? Да и до каких пор тебе топтаться на белом свете?"
А кроме того, надо вам знать, пане Шолом-Алейхем, что меня давно уже тянет побывать у "стены плача"[25], у гробницы праотцев наших, на могиле праматери Рахели, увидеть своими глазами Иордан, Синай, Черное море, Питом и Рамзес[26] и тому подобные святые места... И уносят меня мысли в обетованную землю Ханаанскую, в землю, как говорится, "текущую млеком и медом..."
Но Педоцур перебивает мои мысли:
– Ну? Чего тут долго раздумывать? Раз-два-три...
– У вас, - говорю я, - все "раз-два-три", как в писании сказано: "Все едино: что хлеб, что мякина..." А для меня это, знаете ли, не так-то просто, потому что подняться и ехать в Палестину - на это деньги нужны...
Рассмеялся он своим дробненьким смешком, подошел к столу, открыл ящик, достал бумажник и вынул мне, можете себе представить, порядочную сумму, а я не заставил себя упрашивать, сгреб бумажки (вот она - сила денег!) и засунул в карман поглубже. Хочу ему привести хоть парочку изречений, подходящих к случаю, но он и слушать не желает.
– Этого, - говорит он, - вам хватит до места с лихвой, а когда приедете туда и вам нужны будут деньги, напишите и - раз-два-три - деньги будут сейчас же высланы. А напоминать вам лишний раз об отъезде, я думаю, не придется, ведь вы же человек честный, совестливый...
Говорит он это мне, Педоцур, и смеется своим дробненьким смешком, от которого с души воротит. Мелькнула у меня мысль: "А не швырнуть ли ему в рожу эти бумажки и не сказать ли ему, что Тевье за деньги не покупают и что с Тевье не говорят о совести и справедливости?"
