Василий Вонлярлярский - Большая барыня
— Сон мой так крепок, Петр Авдеевич, что я никогда ничего не слышу.
— Тем лучше, ваше сиятельство.
В это время подал француз кофе графине и Петру Авдеевичу; потом взялся за большой серебряный поднос, на котором лежало множество разного рода печений, очень напоминавших знаменитого Рязанова[107], и рядом с ними огромная желтая мучная масса.
— Qu'est се que cela?[108] — спросила графиня, смотря на эти незнакомые ей вещи.
Не поняв, но догадавшись, что вопрос касался костюковского произведения, штаб-ротмистр поспешил предупредить гостью свою, что поразивший ее огромностию своею предмет была баба.
— Как вы говорите?
— Баба, ваше сиятельство.
— Что же это значит? — спросила наивно графиня.
— Бабою называют у нас, ваше сиятельство, вот это; печется она из пшеничной муки с разными специями; превкусная вещь; прикажете отрезать?
— Пожалуйста.
Штаб-ротмистр, засучив обшлага рукавов своих, взял бабу одною рукою, а другою нож и отхватил от нее кусок весом с полфунта, который и подал своей гостье.
— Но отчего же она такая желтая? — спросила графиня.
— Оттого, ваше сиятельство, что у нас для цвета подмешивают некоторое количество шафрана.
При этом объяснении личико Натальи Александровны едва заметно поморщилось; двумя пальцами отломила она кусочек от поднесенного ей Петром Авдеевичем полуфунтового куска оранжевой бабы и поднесла пальцы к губам.
— Это очень вкусно, — заметила графиня, — и, право, очень жаль, что я ничего не могу есть утром, — поспешила прибавить она, закуривая папироску.
— Неужели вы не завтракаете? — спросил испуганный штаб-ротмистр.
— Никогда.
— Даже в деревне?
— Нигде, Петр Авдеевич.
— А я, ваше сиятельство, льстил себя надеждою предложить вам кое-что, по возможности.
— Право, не могу, извините меня.
— Хоть безделицу.
— Не в силах, Петр Авдеевич, а ежели вы уже хотите быть любезны до конца, то…
— Прикажите, ваше сиятельство!
— Мне бы хотелось, — продолжала графиня, — доехать засветло до дому, и потому…
— Неужели сегодня? — воскликнул с отчаянием Петр Авдеевич.
— Не сегодня, а сейчас, сию минуту, — сказала графиня тоном, который переменою своею поразил бедного косткжовского помещика, так отозвался этот тон чем-то непохожим на прежний.
Петр Авдеевич молча встал и направил шаги свои к дверям, но в свою очередь не ускользнуло и от графини впечатление, произведенное переменою тона ее на штаб-ротмистра, а потому, не допустив его до дверей, она назвала его.
Петр Авдеевич остановился
— Вы на меня не сердитесь, сосед? — спросила графиня со вчерашнею улыбкою на устах.
— Я-с, ваше сиятельство?
— Да, вы, Петр Авдеевич.
— Смею ли я, помилуйте-с.
— Нет, скажите откровенно, вы рассердились?
— Да за что же, ваше сиятельство?
— За то, что я спешу уехать.
— Мне грустно, ваше сиятельство, но это вздор, я понимаю, я то есть сам понимаю…
— Послушайте, сосед, — продолжала графиня таким сладким голосом, от которого в груди штаб-ротмистра перевернулось что-то, — я, право, устала и спешу; меня дома не ждут, и, приехав поздно, я рискую провести ночь в холодной комнате. Потом, милый сосед, не должны ли мы поступать друг с другом как короткие знакомые, как соседи, и потому, ежели бы вы захотели видеть меня, неужели сорок верст остановят вас?…
— Меня, ваше сиятельство?
— Ну да, вас!
— Сорок верст! — повторил с увлечением Петр Авдеевич, — да я, ваше сиятельство, пройду эти сорок верст без фуражки, на коленях… сорок верст!..
— Зачем же на коленях, сосед? — перебила, смеясь, графиня. — А вы просто дня через два садитесь в сани и приезжайте ко мне погостить подолее; вы приедете, не правда ли?…
— Нет, нет, ваше сиятельство, вы опять шутите, вы смеетесь надо мною, ей-богу, смеетесь.
— Я не только не смеюсь и не шучу, Петр Авдеевич, а беру с вас честное слово быть у меня послезавтра, — сказала графиня, протягивая штаб-ротмистру свою руку.
— Если же так, — воскликнул, не помня себя, Петр Авдеевич, — то, была не была, ваше сиятельство, вот вам рука моя, что буду… — и, хлопнув красною рукою своею по беленькой ручке графини, штаб-ротмистр выбежал из дому на двор и приказал запрягать лошадей.
Чрез час, проводив знатную барыню до околицы, Петр Авдеевич возвратился к дому; на крыльце собрал он руками довольно большое количество снега, обложил им себе голову и, войдя в свою комнату, лег на диван.
Он пролежал долго с закрытыми глазами, он пролежал бы до завтра в таком положении, но вскоре послышалось ему, что кто-то потихоньку отворяет дверь.
— Что тебе, Прокофьич? — спросил штаб-ротмистр, узнав своего повара…
— Кушанье-то осталось, батюшка, так не изволите ли сами откушать? — спросил повар.
— Убирайся с кушаньем, — было ответом Прокофьичу, и та же дверь потихоньку притворилась.
Пролежав еще несколько времени, Петр Авдеевич услышал отдаленный звон колокольчика; сначала штаб-ротмистр открыл глаза, потом вдруг вскочил с дивана и стремглав выбежал на крыльцо… Что думал в ту минуту Петр Авдеевич — не знаю, но члены его тряслись, как в лихорадке.
На двор влетела ухарская, саврасая[109] тройка; из саней выполз укутанный в енотовую шубу городничий, а лицо штаб-ротмистра покрылось лиловым отливом…
— Здорово, брат, здорово, сударь, — кричал Тихон Парфеньевич, обнимая крепко и целуя нежно Петра Авдеевича. — Ну, морозец, истинно святочный морозец; веришь ли — того и смотрю, что нос отвалится; тер всю дорогу. А я от сестры Лизаветы. Здоров ли же ты, мой почтеннейший? что же мы стоим на крыльце?
— Голова болит, — отвечал штаб-ротмистр, следуя за городничим.
— Приложи компресс из пенного, пройдет мигом, — заметил гость, входя в переднюю; потом, сняв с себя шубу, он стал принюхиваться. — Что это, брат, уж не пролили ль у тебя чего пахучего? такой аромат, — сказал Тихон Парфеньевич, продолжая шевелить ноздрями.
— Хорошо разве?
— Очень хорошо, чем же это накурено?
— И сам не знаю, — отвечал с улыбкою штаб-ротмистр.
— Как не знаешь?
— Ей-богу, не знаю!
— Стало, накурил не ты?
— Не я.
— Кто же бы такой?
— Не отгадаете, бьюсь об заклад.
— Подлинно не отгадаю; есть разве кто?
— Никого нет.
— Морочишь?
— Ей-богу, нет никого.
— Так был, — заметил проницательный городничий.
— Вот это дело другое, — отвечал штаб-ротмистр.
— Кто же бы такой?
— Не скажу.
— Ну, полно, говори.
— Ей-ей, не скажу.
— Секрет разве?
— Нет, шучу, Тихон Парфеньич; останавливалась у меня проезжая барыня: погреться просила, с дороги сбилась, я и пустил.
— Проезжая барыня? — повторил городничий, — уж не та ли, что в возке насилу тащат семь лошадей?
— А вы почем знаете?
— Ее встретил я на большой дороге: едва-едва двигается; экипаж такой грузный.
— Она, она.
— И кибитка позади?
— Она, она, — повторил штаб-ротмистр.
— Батюшки мои, — воскликнул вдруг городничий, как бы опомнясь, — избави боже, уж не графиня ли это?
— А что?
— Да говори, она ли это?
— Она.
— Так пропал, пропал же я, окаянный, пропал с головою, с ослиными ушами, вот как пропал, сударь! — кричал, взявшись за голову, городничий.
— Отчего же это? растолкуйте, пожалуйста.
— Оттого, сударь, что на прошлой неделе получил из губернского города предписание починить мост на Коморце; мост-то, сударь, просто капкан: кто бы ни поехал по нем, чубурах в реку; я-то и позабудь, прах меня возьми! и узелок завязал на память, да узелок-то вижу, а зачем завязал — из головы вон.
— Мост этот объехать можно, Тихон Парфеньич, — заметил штаб-ротмистр.
— Знаю, что можно, да придет ли им-то, ямщикам, в голову свернуть за версту на луга?
— Хотите, я пошлю в погоню?
— Кого?
— Тимошку.
— Батюшки, ради самого создателя! — завопил городничий.
— Ей-богу, пошлю.
— Голубчик, пошли да сейчас пошли! — кричал городничий.
Забыв головную боль свою, Петр Авдеевич, как сумасшедший, бросился со всех ног вон из комнаты, и, прежде чем встревоженный Тихон Парфеньевич успел опомниться, Тимошка скакал уже сломя голову на одной из пристяжных штаб-ротмистра по городской дороге.
Петр Авдеевич возвратился, запыхавшись, но с радостным лицом.
— Ну, видно, брат, тебе уж суждено всех нас выручать из беды, — сказал городничий, выходя к нему навстречу, — намедни спас сестру и племянницу, сегодня меня.
«Не тебя, а ее, графиню, может быть», — подумал штаб-ротмистр, подставляя щеки свои губам Тихона Парфеньевича, и оба они перешли в гостиную.
